Закончив погрузку и закрепив борта машины, краснофлотцы поглядывали на нас с Куниковым. Он прервал разговор, попрощался со мной и сел в кабину грузовика.
— Желаю успеха! — крикнул я.
В течение 5–7 сентября под Новороссийск отправились четыре батальона морской пехоты. Автоматов было мало, поэтому стать автоматчиками всем желавшим не пришлось: вооружали преимущественно винтовками, пулеметами и гранатами.
Из Новороссийска шли вести о тяжелых боях. Трудно приходилось оборонявшей город морской пехоте. Флотские части там возглавлял командующий Азовской флотилией — заместитель командующего Новороссийским оборонительным районом контр — адмирал С. Г. Горшков. Натиск врага, имевшего огромное превосходство в технике и бросавшего в бой все новые резервы, усиливался. Шесть батальонов морской пехоты, оборонявших город с запада и юго — запада, под ударами неприятельской артиллерии и танков потеряли почти половину личного состава и к вечеру 6 сентября отошли на окраину Новороссийска. Начались уличные бои. В тот же вечер немецкие танки и автоматчики прорвались в город с северо — востока и заняли рынок, железнодорожную станцию, район цементного завода. Непрерывно обстреливаемый артиллерией, минометами и с воздуха, Новороссийск горел.
Части Северо — Кавказского фронта и моряки — черноморцы вели неравный бой мужественно и упорно, наносили врагу огромные потери, дрались за каждый дом, каждую улицу.
Мы рассказывали бойцам о подвигах защитников Новороссийска. И люди сами торопили нас: отправляйте быстрее туда, где кипит сражение! Рота за ротой морские пехотинцы уходили в бой.
Ждали своего назначения и мы с Рыжовым. Наконец явились к военкому и попросили помочь нам связаться по телефону с Военным советом Черноморского флота, чтобы напомнить о себе. Но звонить не пришлось. Бороденко протянул мне телеграмму начальника Главного политического управления Военно — Морского Флота И. В. Рогова. Меня, Рыжова и еще нескольких политработников — черноморцев Рогов приказывал направить для продолжения службы на Тихоокеанский флот.
Столь неожиданный приказ страшно обескуражил нас с Рыжовым: пробыли год на фронте — и вдруг отправляться в тыл. А мы только и мечтали о том, чтобы здесь же, на черноморских берегах, принять участие в разгроме врага.
В тот же день мы обратились в Военный совет Черноморского флота с просьбой ходатайствовать перед ГлавПУ об оставлении нас на Черном море. Но уверенности в том, что нашу просьбу удовлетворят, не было, так как Главное политическое управление флота проводило замену воевавших политработников свежими силами с флотов и флотилий, не участвовавших в войне. Одно дело, когда воевавшим давалась передышка. Другое — резервные части нуждались в кадрах, уже обстрелянных и накопивших боевой опыт. Так что в принципе никаких оснований для отмены принятого в отношении нас решения не было. Да и Рогов, как мы хорошо знали, был очень тверд и своих решений менять не любил.
Был случай, когда я на себе испытал эту твердость. Перед войной я был начальником политотдела Военно — морского училища береговой обороны имени ЛКСМУ. В начале войны училище эвакуировали из Севастополя на Восток, и я обратился в ГлавПУ с настоятельной просьбой оставить меня в действующем флоте. Просьба дошла до Рогова, и он решительно отклонил ее. Мне передали его слова: «Возьмем в действующий флот, когда потребуется!» Но тогда обстановка быстро изменилась и меня направили в Керчь, а не с училищем.
На ночь мы с Андреем Ивановичем устроились в одной из комнатушек санаторного здания, полуразрушенного фашистскими бомбами. За окном стучала на ветру свисавшая с крыши доска. Не спалось. Рыжов вздыхал, ворочаясь на скрипучей постели.
— Ну, как, Андрей Иванович, что сердце подсказывает? — спрашиваю его.
— Трудно гадать, Федор Васильевич, — откликнулся он. — Подождем, что решит Рогов.
Человек многоопытный, служивший в армии и на флоте с гражданской войны, Рогов был суровым поборником строжайшего порядка, дисциплины, добросовестности в службе. Он требовал от людей беззаветного служения делу, не терпел бездельников и беспечных, провинившихся наказывал беспощадно. О его крутом нраве на флоте ходили прямо — таки легенды.
Все это мы знали. Но сознание будоражила мысль: как же так? Фронту предстоят большие дела, мы готовим к ним людей, и вдруг — все бросить и ехать в далекий тыл.
— Брось горевать! Будем загорать на берегу Тихого океана. Там сейчас как раз золотая осень. Курортный сезон! — поддразнивал меня Рыжов.
Разговор прервал посыльный, вручивший мне телефонограмму. Осветив ее карманным фонариком, я вслух прочитал ее. Нам приказывали утром быть в Военном совете флота.
Чуть светало, когда мы подошли к грузовику. Шофер оказался знакомым — он у нас на Тамани подвозил на позиции снаряды, носился вдоль берега под ураганным огнем противника. Сейчас в пути он вспомнил эти бешеные гонки рядом со смертью:
— Да, запомнилась нам Тамань. Но и фашистам тоже: крепко мы им давали… А когда же кончится наше отступление, товарищ полковой комиссар? — он помолчал, поглядывая на меня, и добавил: — Правильно говорят, что в горах Кавказа скоро наши разобьют фашистов, как разбили под Москвой?
— Думаю, что правильно, — ответил я. — Под Орджоникидзе наши части уже не только остановили, но и атаковали фашистов. Теперь пойдут удар за ударом.
Я говорил это, убежденный, что так должно быть, но сознавал, что битва за Кавказ может быть еще очень долгой и трудной.
Машина миновала лесную проселочную дорогу и, выйдя на гудронированное Сухумское шоссе, помчалась по склонам гор вдоль живописного побережья. Чудесно было вокруг. Манили спелыми гроздьями виноградники, свисали над дорогой отяжелевшие от плодов ветви яблонь.
