— Ну, Машенька, ну, королева, ну, кормишь! — сказал Федор, начисто обметая свою тарелку куском хлеба, насаженным на вилку.Так и боюсь все время, что вилку проглочу. Что тогда делать будем? Ведь брюхо придется вспарывать.
— А и вспорют, — засмеялся Евлампьев.Подумаешь. Видишь, снжу потрошеный, и ничего.
Федор тоже засмеялся.
— То-то, что ничего. Сидишь — и не ешь ничего, я ж вижу.
— А вот я на картошечку навалюсь.Евлампьев хитро сощурил глаз и громко причмокнул, показывая, что не положил, нет, Федор его на лопатки, вовсе нет.
— Ой, Леня, как мама во сне сказала… «Не захоте-ели!..» — снова вспомнила сестра.
В дверь позвонили — долгим, требовательным, бесцеремонным звонком.
— Ермак вернулся?! — лихим голосом, заранее не веря в свои слова, воскликнул Федор, поворачиваясь к Евлампьеву.
— Какой? — отодвигая стул и выбираясь из-за стола, отшутился Евлампьев. С дикого брега Иртыша?
Звонок и в самом деле был слишком хозяйский. Но сын, конечно, коли ушел, не вернется. Телеграмма, может быть, подумалось Евлампьеву, пока он шел к двери.
На дни рождения последние годы ему обычно приносили две телеграммы: одну — от старого друга юности, с которым учились еще в техникуме, Мишки Черногрязова, уехавшего после войны в Запорожье на восстановление и как в воду канувшего на целых тридцать лет, а вот года три назад, по выходе на пенсию, приславшего письмо, другую — от Григория. Хваткова, молодого парня, бывшего его подчиненного; он еще до ухода Евлампьева на пенсию завербовался куда-то на Север начальником мехколонны и неожиданно для Евлампьева, появляясь изредка в родных краях, стал звонить ему и заходить.
Евлампьев не ошибся. Телеграммы при этом принесли сразу обе. На одной время приема стояло 10.30, на другой — 13.50.
Черногрязов прислал, как обычно, стандартный, консервированный текст — «Поздравляю… Желаю…»; Хватков, как обычно же, написал без всяких условностей и не экономя на предлогах: «Жить долго хорошо светло плевать на жлобов летом собрать бочку грибов».
В прошлый свой приезд, минувшим летом, он уговорил Евлампьева пойти с ним за грибами, точнее — поехать; выехали с вечера, всю ночь не спали, Евлампьев еле притащился домой, но с полной, выше краев, корзиной.
В комнате за столом Федор с Виссарионом обсуждали отношения с Америкой. Впрочем, обсуждал один Федор, Виссарион же, глядя на него, говорил с обычной своей мягкой улыбкой:
— Я ничего не решаюсь прогнозировать, Федор Павлович. Я ведь не специалист.
— Так а я специалист? — усмехался, шуря глаза, Федор.Ты свое мнение скажи.
— Ну, как я говорить свое мнение буду, на чем оно основываться будет?
— Что, Леня, телеграмма? — спросила Евлампьева сестра. — Странный он какой, этот твой бывший подчиненный,сказала она, прочтя поздравления.«Плевать на жлобов, летом собрать бочку грибов»… Как-то даже фамильярно, знаешь ли. Все-таки у вас разница в возрасте.
— Да он, действительно… хотя это у него не фамильярность… — Евлампьев хотел было объяснить ей, что такое Хватков, но передумал: в одном слове не выйдет, а десять ни к чему.
Маша с Еленой принесли первые тарелки с горячим. От котлет еще шел пар, и запах был остр н будоражаще-крепок.
Когда снова все собрались за столом, Евлампьев взял свою рюмку и поднялся:
—Позвольте теперь мне…
Он говорил то, что у него было на сердце: о том, что он любит всех, счастлив всех видеть здесь, за столом, а выходило, видел он, взглядывая на себя со стороны, так же трафаретно и плоско, как и у сына, и у сестры… но что же было делать…
Все шло своим чередом, как всегда. За горячим последовал небольшой перерыв, в который посмотрели по телевизору конец хоккейного матча чемпионата страны, затем — чай с домашними сладкими пирожками, небо за окном густело, наливалось синевой, и в какой-то миг совсем темно сделалось в комнате, и включили свет.
На улице, когда вышли проводить до трамвая-троллейбуса дочь с зятем и Галю с Федором, стояла уже полная ночная темнота, неслась в редких прозрачных тучах луна, в прорехах облаков светились звезды.
У земли начало подмораживать, но в воздухе пронзительно свежо пахло талой водой. Евлампьеву вспомиилось то его дневное состояние светлой умиротворен. ности, когда он шел с бутылками из магазина, и он опять подумал, что все как обычно в нынешний день его рождения, как всегда, и это ему знак, что по-обычному пройдет и наступивший шестьдесят четвертый его год…
4
— Тебе какой-то Слуцкер звонил, — сказала жена.
Евлампьев только что вернулся с утреннего обхода магазинов и пришел на кухню разгружать авоськи. Он с юности любил авоськи — за то, что, отправляясь в магазины, можно сунуть ее в карман и идти вольно, с пустыми руками, и сколько Маша ни убеждала его брать с собой сумку, с которой, по ее, было удобнее и в которой не так все мялось, привычке своей Евлампьев не изменял.
— Слуцкер… хм, Слуцкер… — бормотал он, выставляя на стол бутылки с молоком, баночки сметаны, пакеты крупы, выкладывая сверток с колбасой.Что-то не вспомню. А что говорил?
— Да ничего, - сказала Маша.— Спросил, есть ты или нет, извинился и пообещал снова позвонить.
Она сндела на табуретке у стены, на глазах у нее были очки, в руках книга; когда Евлампьев пришел, она читала, облокотившись о стол, далеко отставив книгу от себя, он узнал этот аккуратный маленький серый томик — Пушкин, старое, довоенное, середины тридцатых годов издание, купленное ею еще до их знакомства и которым она очень дорожила, не продала даже в самые тяжелые месяцы сорок второго, оставшись с полуторагодовалой Еленой практически одна…
— А, Слуцкер! — вспомнил Евлампьев. Ну-ну-ну… Вон это кто. Юрий… как его по отчеству… он тогда совсем мальчишкой был… Абрамович, кажется. Ты смотри, чего это, интересно. Он у меня в группе году где-то в пятьдесят четвертом — пятьдесят пятом был, потом в отдел главного механика перешел. Интересно, зачем я ему понадобился…
— Может, на работу? — предположила Маша.
— Ну, с чего это на работу? Если бы кто из моего бюро, из отдела… А с ним-то мы, как он тогда ушел, так и врозь. Ну, так, встречались иногда, разговаривалин: «Как жизнь?» — «Ничего», — вот и все. Я даже не знаю, где он сейчас и кем.
— А мне вот тут что-то Пушкина почитать захотелось, — сказала Маша с улыбкой неловкости и каким-то радостно-счастливым тоном. Дел полно, а я снжу и читаю и никак остановиться не могу. Прекрасный все-таки поэт. — Она откашлялась, поправила очки и снова подалась всем телом назад, чтобы книга оказалась на расстоянии вытянутых рук.
