Нам попался по дороге один из наших земляков, и я спросил у него:
— Есть ли здесь иранские купцы?
— А как же, — ответил он, — в караван-сараях Халатова, Баранбекова и других много иранских купцов.
Узнав, как пройти к этим караван-сараям, мы направились туда. Войдя внутрь одного из них, я внимательно осмотрелся и увидел, что купцы сидят в лавках, заваленных тюками и кипами канауса[57] и ситцев из Хамадана и Буруджирда, йездской бязи[58] и наинского[59] холста. Вдруг я услышал, что кто-то окликает меня по имени: «Ибрахим-бек! Ибрахим-бек!».
Я остановился. Ко мне подбежал какой-то человек и приветствовал меня. Я ответил на приветствие.
— Наверное, вы меня не узнаете? — спросил он.
— Я припоминаю вас, — ответил я, — но точно не могу припомнить, где выпал нам случай встречаться.
— В Каире. Несколько лет тому назад, возвращаясь из паломничества в святую Мекку, я прибыл в Каир и в торговом доме хаджи Мирзы Мухаммада Рафии Мушки имел честь увидеться с вами. В тот вечер я был среди гостей.
— Это очень вероятно, — подтвердил я.
Он повел меня в свою лавку, и там мы разговорились.
— Скажите пожалуйста, — сказал я, — мне представляется, что здесь очень много иранцев. Помилуй бог, куда только ни бросишь взгляд, везде соотечественники. Больно и горько видеть, в каком они плачевном и жалком положении!
— Да, их много, — ответил мой собеседник.
— Сколько же?
— Говорят, что на Кавказе их около шестидесяти тысяч.
— Но почему же эти люди покидают родину, едут на чужбину и терпят здесь такие унижения и напасти?
— Из-за бедности иранского государства и безработицы, из-за вымогательства всех начальников по отношению к своим подчиненным, из-за безземелия крестьянства. Этих людей недолго думая отпускают в чужие страны, чтобы содрать с них один туман за визу, и никто не поинтересуется, куда они едут и что будут там делать. Ведь дошло до того, что в пограничных селах и деревнях даже на могильных плитах на кладбищах вы видите все сплошь женские имена, а мужских становится все меньше и меньше. Поистине, это поселения женщин.
— И бывают среди них еще торговцы или это все рабочие? — спросил я.
— Увы, если бы они были рабочими! А то ведь занимаются воровством и жульничеством и творят такие позорные дела, что нам совестно за них.
— А куда же смотрит консул?
— Да вразумит тебя господь! Какое консулу до этого дело? Он только взимает четыре рубля за паспорт да суммы покрупнее в виде разных взяток и штрафов. Или вот еще, если кто-нибудь из них умрет и оставит какие-нибудь сбережения, то консул тут как тут.
— Скажите, а деньги за паспорта этих шестидесяти тысяч человек — это ведь значительная сумма — получает правительство?
— Правительство о них и не ведает! До него и гроша не дойдет из этих денег. Разве что в день назначения консула оно получает от него определенную сумму в виде подарка. Все эти деньги, говорят, забирают министры и послы, а на долю правительства остаются консульские грехи да проступки. Каждый консул может изготовить этих паспортов сколько душе угодно и торговать ими. Частенько они и достаются не иранцам, а всяким жуликам и проходимцам из иноземных подданных, которые, переплатив за них рубль-два лишних, творят потом под видом иранцев разные мерзкие преступления. Когда такие личности попадают в руки русских властей, то не требуется больших расследований, чтобы увидеть, что паспорта-то у них фальшивые. А теперь представьте себе, как это роняет достоинство страны в глазах иностранцев и могут ли они считаться с подобными консулами? Когда разговор дошел до таких ужасных вещей, я понял, что все это непосильно тяжело для меня, и сердце мое готово было вырваться из груди. Тогда, свернув свиток этой беседы и переведя речь на торговлю и коммерцию, я спросил:
— Как идет у вас торговля? Какие товары вы привезли с собой из Ирана?
— Да вот хамаданские и буруджирдские ситцы, тебризский и миланский канаус. По сравнению с прошлым годом спрос на них сильно упал. Многие годы мы привозили этот товар сюда тысячами тюков и продавали его. А нынче и сотой части того не распродашь. Уж очень много плутовства: и краски и пряжу крадут, совершают всякие подделки, употребляют искусственные красители — вот покупатели и не желают брать. Еще немного, и ткани эти вообще не станут никому нужны. Тогда нам придется закупать для Ирана московские шелка. За короткое время, которое я занимаюсь торговлей, я видел немало русских и знаю, что они за несколько лет и с небольшими капиталами сумели развернуть ткацкое дело и благодаря своей честности стали миллионерами. И наоборот, многие иранцы, прибывшие сюда со значительными средствами, после десяти и даже двадцати лет работы терпят банкротство. А все потому, что мы никогда не думаем о народной и общественной пользе. Мы портим отечественные товары ради двухдневной прибыли, а вот не ведаем того, что «плохо увязанная ноша не достигает места назначения». Ведь пройдет некоторое время, и из-за подлогов и обмана такие товары совсем выйдут из употребления, и какой вред будет тогда нанесен всему иранскому народу! Теперь в Тифлисе, как я уже говорил, многие иранские товары исчезли совершенно. Поэтому среди иранцев с трудом найдешь человека с капиталом хотя бы в десять тысяч туманов. Как говорится в пословице, «все шапки Таги переходят на голову Наги».[60] Главной причиной такого ужасного положения являются небрежение властей и привычка чиновников к взяткам. Ведь нет никакого противодействия этим двум злополучным вещам, являющимся основными причинами разорения нашей великой страны.
Я снова почувствовал, что не в силах больше выносить продолжение такого разговора, и спросил:
— Вы не знаете, когда отправляется поезд в Баку?
Купец ответил, что вечером, но ему не хотелось бы меня отпускать. Он очень уговаривал меня остаться, но я, извинившись, сказал: — Да не уменьшится ваше милосердие, надо ехать.
Мы распрощались, и я направился в гостиницу.
Хотя Тифлис большой и достойный обозрения город, но все эти разговоры так меня расстроили, что свет померк в моих глазах.
Я немного поспал, затем, поднявшись к отъезду поезда, заплатил по счету, купил билеты, и мы тронулись в путь.
Всю дорогу мысли мои были заняты лишь одним — я думал о бедственром положении этого обездоленного народа, рассеянного на чужбине и живущего там в унижении и нищете.
Под наплывом горестных чувств я то курил, то тяжело вздыхал, то горворил себе: «Нет, раз так — лучше отказаться от знакомства с родиной и положением ее народа и бросить записи своих впечатлений. Слишком уж все это горько и больно!», то снова приходил мне на ум завет покойного отца.
На следующий день поутру мы приехали в Баку и, сойдя с поезда, прямо направились в гостиницу «Кавказ», номер в которой стоил довольно дешево, примерно рубль в сутки. Хотя номера были очень грязны и прислуга неучтива, однако менять гостиницу не хотелось, так как мы должны были оставаться здесь только два дня.
Большинство обитателей гостиницы — мусульмане, многие из них сами готовили себе жаркое в комнате, другие курили терьяк.[61] Я предложил Юсифу Аму выйти на улицу прогуляться и заодно отдышаться от тяжелого запаха этого проклятого терьяка.
Когда мы выходили, один из слуг обратился к нам:
— Мешеди, если у вас есть деньги или ценные вещи, то здесь не оставляйте: украдут — мы не отвечаем.
— Но ведь ключ от комнаты у меня в кармане, — удивился я.
— Да что там ключ, ключ! Я вас предупредил, а там — дело ваше! — Не бойся, у нас ничего нет, кроме нескольких рубашек и белья. Мы ведь не купцы и не банкиры.
Поведение слуги меня и удивило и насмешило.
Выйдя из гостиницы, мы направились к берегу моря, и я начал осматриваться. В одном месте я увидел такую же картину, как и в Батуме: несколько наших земляков, сидя прямо на земле, под лучами палящего солнца занимались охотой на насекомых, которых они выискивали у себя в воротах и в поясах шаровар.
