В другом месте я заметил какую-то шумную толпу, все вместе они били одного человека и кричали: «Бейте этого проклятого иранца!», и всякий, кто подходил, накидывался на него.
— За какое прегрешение бьют этого несчастного? — спросил я. — Кто он и что сделал?
— Этот иранец работает по найму матросом на корабле, хозяин которого мусульманин, житель Баку, — объяснили мне, — а те, кто бьют, — жители этого города и тоже работают на этом корабле.
— Что же это за мусульмане, которые, собравшись чуть ли не в пятьдесят человек, бьют одного безвинного чужестранца?
— Жители Баку очень жестоки к иранцам, — заметил отвечавший мне человек.
Я хотел было вмешаться в драку, но мой собеседник, показавшийся мне человеком благородным, удержал меня.
— Не ходите туда, — сказал он, — вас постигнет его участь. Сразу видно, что вы недавно приехали в наш город. И наши сердца тоже при виде этого обливаются кровью. Да не помилует бог того, кто явился причиной всех наших бед, унижений и несчастий!
Это была для меня как новая соль, посыпанная на старые раны моего сердца.
Прошептав «на все воля божия», мы пошли вдоль набережной, чтобы узнать о времени отправления парохода в Узунада.[62]
Нам сказали, что есть один пароход, который отходит на следующий день, но совершает каботажное плавание и часто причаливает, чтобы взять на борт грузы и пассажиров. Но есть и другой пароход, идущий прямо в Узунада, он отходит на четыре дня позже первого.
Я подумал, что лучше четыре дня плыть в открытом море, чем оставаться в этом городе и видеть лица этих жалких и жестоких людей.
Мы поспешно вернулись в гостиницу и, поручив слуге приготовить счет и купить билеты на завтрашний день, снова вышли на улицу.
В этом городе почти нет зелени: ни садов, ни огородов, ни цветников, но зато здания очень красивы и нарядны и много торговых солидных фирм, принадлежащих мусульманам и армянам. Черная густая нефть — одно из таинственных ископаемых богатств земли, увеличивает богатства этого города. Говорят, что некоторые из здешних торговцев-мусульман владеют состоянием в несколько миллионов рублей. Особенно выделяется хаджи Зайн ал-Абидин Тагиев, религиозностью и щедростью завоевавший всеобщее уважение. Говорят, что он поборник просвещения мусульман, широко занимается благотворительностью и является одним из горячих патриотов и ярых приверженцев Ислама. Да ниспошлет аллах нам побольше таких мусульман!
Здесь также проживают несколько достойных купцов из Ирана. Но поскольку я не был с ними знаком, встретиться нам не пришлось.
— Итак, теперь мы отправляемся в Иран, — сказал я Юсифу Аму. — Надо купить сахара, чаю, масла и риса.
Мы купили в дорогу пуд риса высшего сорта, он стоил очень дорого. Я осведомился о причине такой дороговизны и вот что узнал: из-за засушливого года иранское правительство строжайше запретило вывозить рис за границу. Поэтому вот уже два месяца, как цены на рис сильно возросли.
К вечеру мы вернулись в гостиницу и хотели отдохнуть, но поспать не пришлось из-за большого нашествия блох и клопов. Мы так и не сомкнули глаз до утра, считая звезды на небе; исполнив два риката[63] утреннего намаза единому богу, поспешили на пароход и пили чай там.
Пароход отошел в девять часов утра и на следующий день в этот же час бросил якорь в порту Энзели.
Погода была прекрасная. Я сошел на берег и заметил, что на пароходе одновременно идет и погрузка, и выгрузка и что весь груз — это рис.
Я спросил у какого-то ширванца:[64]
— В Баку мне говорили, что вывоз риса из Ирана за границу строжайше запрещен. А вот ведь грузят такую массу риса?
— Эх, божий человек, запрещение-то чье? Иранского правительства. Кто будет его здесь выполнять? Да, из Тегерана есть строгое запрещение, но для губернатора оно ровно ничего не значит. Он берет с каждого мешка риса взятку — кран[65] в Реште и полкрана в Энзели, и разрешает провоз. В каждый пароход войдет тысяча или две мешков, а он делает вид, будто не видит.
Читателю нетрудно понять, каково было мне, несчастному, когда на меня на каждом шагу сыпались один за другим такие чувствительные удары!
Только к вечеру окончилась погрузка, и мы отправились дальше.
Мы останавливались еще несколько раз в портах Сари, Мешедисар[66] и других и каждый раз были свидетелями всевозможных беззаконий. На четвертый день прибыли в Узунада, а оттуда прямым путем проехали в Ашхабад. Не задерживаясь здесь, мы наняли за сорок пять рублей коляску с четверкой лошадей и направились на поклонение в святой Мешхед, посещение которого долгие годы было страстным желанием моего сердца. Но и за недолгое пребывание в Ашхабаде я успел заметить, что положение моих соотечественников там было столь же плачевно, как и в местах, где мы уже побывали.
Мы ехали долго и наконец приблизились к русско-иранской границе, которая проходит возле Туса.[67] Вокруг Ашхабада русские построили красивые и высокие здания, расставили везде пограничные посты и караулы. Нас задержали на полчаса для проверки и отметки паспортов, а затем дали разрешение на проезд. Через десять минут мы подъехали к какому-то месту, где было множество разных знаков и указателей. Возница сказал, показав рукой:
— Вот здесь Иран, а там Россия.
Я приказал, чтобы он остановился, так как мне надо было сойти. Он, не постигая истинной причины этого, сказал:
— Потерпите немного, вода близко — там и оправитесь. — Мне нужна не вода, а земля, — отвечал я.
Он остановил лошадей. Я сошел и, взяв горсть этой святой земли, поцеловал ее, вдохнул ее запах и прижал к своим глазам со словами:
— О, дорогая святыня, драгоценнейший бальзам моих страждущих глаз! Хвала господу, что наступил день увидеть тебя и осветить свой взгляд лицезрением тебя. Ты — прибежище всех нуждающихся, ты — место успокоения моих предков, ты взлелеяла меня в своей нежной колыбели, взрастила меня в ласке и величии. Чем мне отплатить тебе, кроме беззаветной любви, но разве это не высокая и не великая плата? Ибо закон святейшего ислама — да будут над ним лучшие молитвы и да вознесутся к нему прекраснейшие приветствия! — говоря о благодарности, положил краеугольным камнем веры любовь к тебе. Что еще сказать в похваду тебе такое, что было бы достойно твоей святости?
