История такая: знакомому знакомых, парню с деньгами, потребовалось жениться с целью эмиграции, чтобы избежать уголовного преследования.
Вероника не сказала ни да ни нет, но согласилась, чтобы ей его представили. Вероника закончила питерскую корабелку. Ее родители эмигрировали, ее лыжи уже таки были смазаны. То, что парень при средствах, стимулировало, но не очень.
Оказалось всё не совсем так и даже не так.
Первое. — Не представили. Просто была чья-то квартира, в ней сидел мужик на полу. Потом он встал и ушел.
Веронике пришлось самой второй раз просить, чтобы с ним познакомиться.
Второе: только увидев Веронику, с порога, он ушел с ней гулять. Гуляли до конца вечера и потом всю ночь. Было понятно, что она ему понравилась, не в том дело. Они разговаривали. Про эмиграцию не было сказано ни слова.
Вероника сама ему предложила, на третью встречу. Слышала, что тебе надо. Мне тоже кое-что надо.
Никакого убийства он не совершал, что за чушь. Просто всё надоело (он сказал другое слово). (а вот как обернулись настойчивые намеки знакомых на его благосостояние —) На билет он наскребёт.
Расписали их молниеносно. Вероника была на девятой неделе, принесла справку.
На пятом месяце, уже в Хайфе. То есть практически сразу, он ее бросил.
— Вас ввели в заблуждение, — сказал Матвей. — Я не видел его много лет. Вряд ли могу быть чем-то полезен.
Пётр заглянул. Матвей показал ему бровями. Пётр губами произвел несколько слов. Матвей показал из-под стола кулак.
Они разговаривали ватсапом (не уверен, так ли пишется). У Петра навороченный компьютер, он включил Матвею, установил соединение.
— Не то. — По-русски с легким акцентом. Эффектная еврейская женщина, с чуть грубоватым лицом. Лет на 20 Матвея моложе. — Что вы думаете… Сейчас.
Она повернула лицом фотографию. Фотография приблизилась, заняла весь монитор.
Матвей молчал. Потом спросил: — Это он?
Фотография отдалилась, снова легла на стол. Возникло лицо.
— Я родила девочку. — Она хлюпнула носом. — А это Авив. Сын Авива.
В кафе у вокзала, куда переместились из аэропорта экспрессом, Матвей молча жевал. Первую рюмку он принял только что, и его неприятно поразила цена. Хотя следовало быть готовым.
— Я всё думал. Почему бомжи свои эти пакеты носят? В рюкзаке же удобнее.
Мальчик смотрел в стол. Тонкий подросток, но с широкими плечами, гляделся скорей татарином, чем еврем, с шапкой черных волос. Сбоку, во всю щеку, раскатилась стилизованная роза в цвете, очень технично исполненная, — заржал бы, если бы не видел до этого в скайпе, или что там же есть.
— Я живу в деревне, — попробовал Матвей еще раз, — от Суздаля полтора часа. А Суздаль отсюда в двухстах километрах. Ты туда не поедешь.
— Мама сказала, ты хахам.
Голос у него был надтреснутый, как у утки. Где-то он это читал. Фолкнер же.
— Я знаю немножко иврит. По-русски это звучит как ирония. Тот же корень, что в слове «хохма».
Мальчик опрокинул свою рюмку, как воду. Матвей проглотил свое «не рано ли». Хахам же.
Широкие плечи обещали, что с возрастом наберет вес. Все почему-то с возрастом становятся похожими на Матвея. Голос его немного портил. Но если привыкнуть, то, наверное, ничего. «По-русски хорошо говоришь». Нехахамно. Он не знал, что сказать, и что делать, честно.
Вошел настоящий хахам. Матвей откинулся с облегчением, тут можно и позволить. Посчитал в уме: рюмки на две. Если здесь. На билет же.
— Пётр, Авив. — Его можно было принять за Матвея со спины. Мальчик чуть привстал. Чуть поклонился. Пётр деловито пожал, критически окинул: — И выбрали вы место, пошли прогуляемся. Первый раз в Москве?
Подростки шли молча, хотя какие подростки. 17 и 22. — Первый раз он пытался побороть Москву лет сорок назад, и, казалось, получилось. С тех пор, с промежутками в десять-пятнадцать лет, каждый раз это уже была другая Москва. Бросил и начинать. Пётр, что наверное естественно, держался как не понаехавший, а как коренной, тут такое дело, в этом городе они составляют местное население. Тут либо вообще не пить, либо скорее эти две рюмки и назад.
Пётр, по виду сказать, — он был посередине шкалы между этими двумя остальными. Какой хочешь шкалы. Хоть возрастной, хоть территориальной. Из троих единственный был похож на еврея. Еще больше он был похож на цыганского барона. Под это и работал — шелковая рубашка, кожаная куртка. Бороду еще отпустил. Пижон. Игриво косился на Матвея, демонстрируя всею своей древнерусской статью полную вписанность в громадьё нового облика центра.
Но тут они свернули. Открылась цель.
Народу много, ретро-заведения в чести. Может, и лучше будет, в общем гевалте, Матвей забил в рот чебурек, оттягивая момент.
Мальчик развернул телефон с яблочком на крыше и стал листать, протянул им.
— Что, прямо вот сразу? — не поверил Пётр.
Матвей неловко ткнулся. Авив отобрал, сам увеличил, расширил. Матвей смотрел. Мужчина, загорелый, молодой. Авив снова поделал пальцами. Теперь фотография уменьшилась, стала видна девушка. Картина лучилась счастьем.
— Можно посмотреть? — Пётр умело масштабировал, туды-сюды. Подержал, вернул Авиву. — Парадный снимок, — отозвался Матвею через голову. — Ничего не поймешь, что на деле.
Вот как, значит, это будет. Матвея попустило.
— Ты его не видел. Я его тоже таким не знал. — Диалог между ними двумя. — Да что мы вообще знаем, — согласился Пётр. — Ты его встречал раз в десять на одиннадцатый, по обещанию… Генетический анализ делали?
— Зачем, — раздался скрипучий голос. Если закрыть глаза — то он бы и слышался старшим.
Авив спрятал айфон. Извлек из толстого пакета блокнот на пружине. Матвей заинтересовался — неужто пишет? Ручкой? Неужели справа налево? …Не видать.
— Моя мать Вероника заключила фиктивный брак, — заговорил он, взглядывая как-то, подслеповато. — С намерением ввести в заблуждение моего сáба. Дедушку. Она была… бе-хе-ра-йон, — выговорил с каким-то отвращением. — Моей сестрой. Дани. Через год она вторично вышла замуж. — Взглянул на них: они понимают? — Она должна была родить другого ребенка, — захлопнул. — А меня бы не было.
— Подростковая депрессия, — диагностировал Пётр. — У тебя была? — повернулся к Матвею.
— К психотерапевту обращался? — Матвею начинала нравиться игра. С таким Пётром и водки не лей.
— Психотерапевт учил записывать, — скрипнул Авив.
Помолчали. — Про деда, — Пётр, стряхнув оцепенение, Матвею.
— А, есть, — понял Матвей. — Ну, могу попытаться найти адрес. Здесь, в Москве… если жив. Для этого мне надо вернуться…
— Что ж она так-то, дала бы время.
— …в твою квартиру.
— Какая она моя.
— Твоя, — не согласился Матвей.
— Я здесь, — Пётр зажевал чубуком.
— Продашь.
— Разделим.
— Пропью.
— Покурим.
Пётр тянул эту новую современную коробочку. Матвей глянул — Авив словно ждал чего-то. Пётр тут же поймал, повернулся, словно мяч, включая подачу.
— В армии был?
— Я буду. «Цааль», — сказал Авив. — Когда вернусь. Но я не хотел бы…
— Не хотел бы так быстро, — помог Пётр. — Сперва разобраться с собой? Прилетел — а не боишься? Война.
— У нас война, — сказал Авив.
— А, это, — легко согласился Пётр. — Вот он хочет. А я его отговариваю. Раньше надо было думать.
— Что ты метешь, — обрезал Матвей. — Я сказал, что там люди. Там центр. Москва — глубокая периферия. И давай не чесать языком. Не об том песня.
Все посмотрели в небо. Но там нет ничего. Авив, должно быть, знает про войну больше их. И к чему тогда эти все разговоры?
Авив, в своем маленьком локальном конфликте, видимо ощутил что-то наподобие. Маленькая фотография. И все, что он был, оказалось под вопросом. Некуда ногу поставить.
И тогда они должны ему помочь. Снабдить его, снарядить. А это — оно никуда не денется, и некого просить.
— Хорошо говоришь по-русски, — говорил между тем Пётр, то самое, что вызвало такие затруднения у Матвея.
— Авив. Русский. Он из репатриировался. Алматы. Он. Его имя: Костя. — (Авив быстренько сразу словно снова разучился.)
— Спать собираетесь? — Пётр обернулся к Матвею. — Поедем ко мне. Но я вас утром покину. В пять тридцать — и на работу.
— Мать забронировала гостиницу, — сказал Авив.
Пётр фыркнул. — Твой папа, этот Авив, Костя, — БАНКИР?
— Авив исполнитель русского рэпа.
Пётр прикусил язык.
— У меня есть брат и две сестры, — подумав, заговорил он, обращаясь к Авиву. — Вторая — приемная. У нее другая и мать, а отцы у всех разные. А своего я не знаю. И я никогда не хотел его найти.
— Я подумал, он твой отец? — Не такой уж у него был и скрипучий голос.
— Он мой друг, — сказал Пётр.
Матвей моргнул. Ему Пётр так никогда не говорил. «А разве о таком говорят?»
Авив сказал: — У тебя тоже.
— Сидишь?
— Сижу.
— Хочешь, за водкой тебе схожу.
— Не надо, — сказал Матвей. — Я бы покурил. Но не эту твою…
— У меня есть сигареты.
— Не надо. Иди спать.
— Сейчас пойду. — Пётр потянулся и зевнул. Он был в трусах. — Про войну думаешь?
— Не думаю.
— Представляю, у них в «Цахале». Эту розочку… — Пётр сел. — Хотя… мэйнстрим… — снова зевнул. — В одном помещении пятерых не найдешь, неразрисованных. Как кожное заболевание. Фу, гангрена…
— На себя посмотри. Тебе качаться нужно.
— Ты мне все-таки не папаша, — заметил Пётр. Искоса глянул на свой голый живот. — Я головой работаю, — заметил. — Что такое жир? Это клеточный запас. Завтра будет блокада. Авив умрет, а я нет. К примеру, в Китае к худым отношение несерьезное. В принципе, у нас тоже…
— Второй раз фарс, — сказал Матвей.
— Какой фарш? А, про розочку… — Пётр нашарил свой пар; выдыхая: — Интересно, он спит сейчас? — Авив поехал в гостиницу, они не настаивали. Все устали. — Я бы сказал, что и первый раз недалеко. Не убедили меня, вы оба.
— Он умер, — сказал Матвей.
— Кто?.. как? Ты не говорил.
Матвей молчал. Пётр молчал.
— Он его вроде искать собирается.
Матвей пожал плечами. — Пусть ищет. Максим, его отец, — последний, кто о нем может знать. Хотя… по прописке… Мать может. Он все время там был прописан… Но он туда не доедет.
— Почему?
— Далеко. Языка не хватит.
— Вроде нормально изъясняется, — сказал Пётр. — Так почему ты не сказал ему?
«Разве о таком говорят?»
— …Ты сказал, что не видел его.
— Я и не видел.
— Откуда знаешь?
— Она звонила мне, — сказал Матвей. — Его друг, бывший друг, а ее муж, в него выстрелил. Я сказал, что не пойду никуда. И посоветовал им — пусть сам идет сдается.
— И что?
— Больше не звонила.
— А точно? — спросил Пётр. — Умер.
Матвей посмотрел на него.
— Он его бросил там, на снегу. С огнестрелом, ночью.
— Плохо, — сказал Пётр.
— Четыре года прошло, — сказал Матвей. — Больше… пять. Не считал. Не помню.
— Плохо, — сказал Пётр. — Надо сказать ему. — На мгновение из медведя-гризли сверкнул прежний — неуправляемый Петя. — Я скажу.
— А я скажу, что ты врёшь. Сочиняешь. Подкалываешь его. — Пётр моргнул. — Нельзя говорить, — сказал Матвей. — Она сказала, потому что знала, что от меня никуда не пойдет.
Пётр глядел.
— Это не твое дело, — сказал Матвей. — Только их теперь. Что они сделают — то и будет. Если он сдался — то он уже полсрока просидел. Ну, треть.
— Если нет? — Пётр наконец проглотил камень, заткнувший ему горло.
— Не знаю, — сказал Матвей.
Пётр помотал головой. Встал. Снова сел.
— Ты о войне не думаешь, — заговорил. — А я думаю.
— У тебя возраст призывной.
— Я гражданин другого государства.
— Авив гражданин другого государства. Ты дурачок? Границы ползут, как гнилая мешковина. Ленина читал? «Империализм как высшая стадия капитализма», у вас теперь не изучают. Тебе полезно было бы.
— Как же ты живешь, — сказал Пётр, как старик.
— Я два года живу условно. Не два года: вся предыдущая жизнь — условно. Речь идет об уничтожении человеческой цивилизации, если ты не заметил. И добро бы — что такого хорошего в цивилизации? — но ведь и всё за собой потянут. Эти все трагедии — предыдущего мирного времени. Остались там. Как: «живые позавидуют мертвым». …Вас, конечно, жалко. Вы этого — еще пока — не заслужили.
Пётр разогнулся.
Маленький Петя спрятался в недрах большого тела. Нет: не спрятался. Растворился, в каждой клетке в равномерной концентрации.
— Противно слушать тебя, — легко, с фирменным жестоким весельем. — Это такая отмазка за то, что всю жизнь не делал ничего. Распутывайся, я тебе мешать не стану. С этим Авивом… с своим этим другом, которого ты бросил валяться на снегу.
— Вернись, — сказал Матвей.
Пётр тормознул у двери. Неспешно повернулся.
«Не тянешь на мою совесть».
Матвей подозревал, что кроме черного юмора за этим ничего не стоит.
Цинизм в такие годы обещает полное слияние со средой в грядущем.
— На кого ты учишься, напомни.
— Самолеты. — Пётр пошевелился. Не стесняясь живота, не стесняясь трусов: — Может, и гражданские, — (юмор). — Это такая отмазка, чтобы не пойти на передок, — упредив сарказм.
Да. Но… нет. Он вспомнил: «плохо». И вот это «противно [слушать]» — вместо «смешно».
«Он мой друг».
— Иди.
Осенний желтый свет, сбоку, как в аквариуме. Сошли с маршрутки на изгибе дорог. Маршрутка сразу же повернула обратно на большак; кроме них, никто не вышел.
— Тут мое начинается, — сказал Матвей. — И это мое. — Тут уже не мое, — через некоторое время, перед калиткой.
— Полдеревни купил.
— Полдеревни? — переспросил Авив.
— Шутка. — Матвей захохотал. — Гектар. — Снял замок с щеколды толкнул, пропуская.
— Барин, — сказал Авив.
— Нормально у тебя словарный запас, — удивился Матвей.
— Я читал. «Му-му».
— Деревня жилая, — Матвей снял замок с дома, снова пропустил Авива вперед. Ключ положил над притолокой. — Жители тебя не поймут с розочкой. Меня тоже не понимают. Говорят: «Зачем тебе гектар? Школу купи». Я говорю — зачем мне школа?
Авив оглядывался. Дом деревянный, печь кирпичная.
— Такого ты там у вас не видел?
— Я был в деревне. У бедуинов.
— Растопим, — сказал Матвей. Авив нахмурился. — Да, смешное слово. Затопить — растопить. Можно понять как «развидеть». Но это одно и то же и про огонь. Му-му? В смысле — ферштейн? Ты же читал. Потом на велосипеде съездим. Ты ездишь на велосипеде? Конечно, ездишь. Тут два остались от хозяев, только они поломанные. У одного скорость последняя, у другого педаль прокручивается…
