Он повернулся и пошел. Шагов десять спустя оглянулся. Авив в темноте качался, отталкиваясь ногой.
Печка догорела. Поворошил угли, почти серые, задвинул вьюшку. Как раз раздумывал, не развязать ли добровольную завязку, когда Авив появился.
— Пойдем, я тебе постелю.
— Я буду говорить.
— Поздно. Я устал. Завтра. Утро мудренее, так по-русски. То есть умнее.
— Рэга. — Авив поднял сомкнутые пальцы щепотью, ладонью к себе — будто показал, что держит. Эту невидимую «рэгу». — Ты меня привез… — Поправился. — Увез. Ты меня увез. Чтобы я его не видел?
Матвей взял его за плечо, повел в комнату. Широкое плечо было упругим. Авив шел покорно, тоже устал от эмоций. Расправил простыню, уложил, укрыл, как маленького. Вернулся к печке.
Малый там не унимался, шерудил. Бах! — стукнул чем-то. Матвей напрягся. Завез к себе чужого младенца, с его младенческими заскоками. Эпилептического приступа не хотите ли — с них станет.
— Я буду говорить с твоим другом. С Пётром!
— Спи! — рявкнул Матвей.
Вдруг охватила тоска по Пете.
Вот как это будет. Они не увидятся. Когда-то. Может, никогда. Пётр сюда ни разу не приехал. Он приглашал. Но у Петра не было времени. Если бы у него был сын. Только такой. Какой сын? С матерью своей они часто видятся? Петру не нужно.
Включился в той комнате свет, Матвей подскочил, как ошпаренный.
Авив сидел на кровати, таращил на него глаза.
— Я пишу. — Блокнот держал на коленях.
Матвей вернулся. Как он устал от Авива. Провалился в сон.
В одиннадцать Авив встал, прошел, шлепая пластиковыми тапками, в комнату с печкой. Матвей лежал, завернувшись в одеяло. Авив вышел во двор. Уборную Матвей не показал. Отлил в бурьян, далеко от дома.
Матвей перевернулся за это время на другой бок. Авив подошел, заглянул в лицо.
Лицо было красным.
Матвей как почувствовал, что смотрят, разлепил глаза.
— Уйди, — прохрипел. — Вирус!
Авив ходил по участку. Толкнул ногой качели, на которых сидел ночью. Ночью выпадала роса, он выходил во двор, замочился.
Росы нет. Становилось тепло.
Авив пошел вдаль, от дерева к дереву, останавливаясь и разглядывая. Среди бурьяна обнаружился участок обработанной земли, десять на десять. Нет опознавательных знаков, заграждений. Вспомнил: гектар. Сосчитал расстояние. До дома меньше, но все терялось, в бурьяне.
В сарае, где дрова, он видел инструменты. Сарай был не заперт. Авив нашел среди инструментов — как это называется? Кирка, вспомнил с удовольствием. Еще какие-то были многие большие и маленькие вещи, чьих названий он не знал.
Он взял кирку и лопату.
К трем часам освободил от сорняков небольшую гряду, примерно семь на метр. Пришлось вернуться за топором и рубить под землю. Потом корни. Одно лето он работал в кибуце. Другие растения. Но корни — всегда корни.
Полюбовался сделанным. Очень хотелось есть.
Он пошел в дом. Матвей лежал, завернувшись с головой. Постоял. Одеяло равномерно чуть-чуть шевелилось.
Печку Авив никогда… как это. Не растопил. К языкам у него способности хорошие. Английским он владел как вторым родным, русским — чуть похуже. А если нет — всегда гугл.
Он нашел полуразобранный рюкзак, с которым Матвей приехал. Поел сухомятки. Потом лежал на той кровати, где спал. Немного систематизировал. Заснул с раскрытым блокнотом и проснулся, когда стемнело.
Связи нет. Авиву это нравилось. Веронике позвонит завтра. Если нужно, доедет до города. У себя он путешествовал автостопом один, и не боялся.
Третьи сутки Матвей поднял абсолютно здоровым.
Малость качало с пересыпу. Добрел до ведра и выпил три ковша воды. Потом зашел в ту комнату. Авива не было.
Во дворе из-за бурьяна несло дымок.
Авив грел воду в котелке. Рядом разложены были на одеяле продукты.
Оглянулся.
Матвей присел на покрышку.
— Магазин нашел? — кивая на «поляну».
— Я уходил, — сказал Авив скрипучим голосом, которому Матвей был отчаянно рад. — Искал связь.
— Ты сказал Веронике?!
— Я ей сказал… — Авив задумался. — Я спросил, где есть доктор, — оживился он. — У жильцов. Они пришли. Ты спал?
— Ужас. — Матвей поскреб волосы. — Когда уже все забыли. Что был какой-то, омикрон не омикрон. Я и маску не носил. Проходил как по воздуху всю пандемию. Я же мог тебя заразить. Может, и заразил! Ты как себя чувствуешь?
Авив улыбнулся.
— Как в школе, — сказал он.
— Я был в «Цофим». Лагерь. Смотри: я пахал тебе землю. — Он повернулся и показал обеими ладонями — как выпускал голубя.
— Ты монстр.
— Монстр?
— В смысле, хорошо. Бсэдэр. Я начинал копать. Но тут война.
Авив кивнул.
— Война.
— Я не боюсь войны.
Авив бездействовал.
— Я двадцать лет строил, — сказал Матвей. — Работал на стройке… потом квартиры ремонтировал… Самое время всё разрушить.
— А это, — Авив повел головой, не выказывая беспокойства.
— Что? Я думаю, что буду не хуже защищать свой участок, — чем они, которые здесь всю жизнь живут. Но сейчас война не такая. Сам знаешь. Прилетит с неба — бабах. И ничего. Одни деревья стоят голые, как у Кормака Маккарти.
— Какой?
— Такой. Тоже умер, совсем только что, писатель. Пошли на велосипедах кататься.
Матвей впереди быстро-быстро вертел ногами. Смешно. Скорость была маленькая. У Авива педаль прокручивалась. Авив прокручивал педалями. Раз… потом два… Педаль срывалась с ноги. Но он научился. Уже почти не срывалось. Матвей впереди остановись. Брось велосипед на бок. Авив подъехал.
Справа впереди дальше поля — большое низкое здание: — Школа. Учеников здесь нет… вообще, молодежи. Ее закрыли. Те, кто есть… не знаю. Ездят в другую деревню. Это еще густонаселенный район, а я в таких бывал… Коровники строил.
Было далеко видно во все стороны. Они стояли под двумя деревьями. Дорога, земляная, проходила между ними. Это был пологий холм, остальное всё — ниже, равнина.
— Тут интернет ловит, — научил Матвей. — Позвони Веронике, я не слушаю.
Авив шел к нему, смартфон держал на протянутой ладони. Матвей отвернулся от стеблей кукурузы, двинул навстречу.
— Привет, — улыбающееся лицо Вероники.
Сегодня она выглядела по-другому. Довольна, что они тут вместе.
—Ты должен к нам приехать, Авив приглашает.
— Кто из Авивов? Молодой или старый?
— Оба, — засмеялась.
— Языка нет. Без языка не смогу.
— Тут все по-русски. — Вероника улыбалась. — Я по-русски. Авив по-русски. Даже Авивчик, хотя он с нами не разговаривает.
— Это наш дом. Авив хочет с тобой пообщаться. Ты можешь звать его Костей, запросто. Все его друзья, русские, уехали с началом этой спецоперации. Он тоскует, по березкам.
(Она повернула камеру. Ей-богу, пальмы.)
— Он же, кажется, из Алма-Аты.
— Это все равно. Его сейчас тут нет. — Снова возникло лицо. — Он тебе позвонит?
— Запросто, — сказал Матвей. — Теперь пойду к младшему, пока не убежал. Привет.
— До встречи, — четко выговорила Вероника.
— …Она вроде бы хочет мне заплатить, только я не возьму.
— Почему?
— Она считает, что меня наняла. Это ошибка. Я тебе предоставил стол и дом, как любому. Почти любому. Ты можешь уйти когда пожелаешь. Ты же совершеннолетний, по вашим законам? Раз в армию можешь. Раз сам поехал в другую страну. Я уже в твоем возрасте из дома ушел.
Опять у костра, опять вечер. На этот раз холодновато, Авив завернулся в какую-то хламиду, что нашел в доме. Много вещей остались от прошлого хозяина. Матвей их так и не разобрал.
Они были уже пять дней, считая что он проболел. Много.
— …или здесь остаться, если хочешь, я тебе дам ключ. Я-то уеду, крайний срок послезавтра. — Днем пришла женщина, принесла мясо. Молодая, старше Авива, ровесница примерно Петра, но в платочке. Матвей предположил и не ошибся, что не здешняя (здешние проще). Они с матерью гостили у священника. Церковь в соседней деревне. Она пригласила их на службу Рождества Пресвятой Богородицы. Она певчая на клиросе (ее мать — регент).
— Нам там наверное не место. Учитывая, что я агностик. Он вообще еврей.
— Христос тоже еврей, — возразила она, проявляя удивительный для православных скептицизм.
— Я хочу, — заявил Авив, чему она искренне обрадовалась. Наскоро договорились. Про Матвееву болезнь разговора не было. Мясо он у нее купил.
— …В Москву?
— Нет, в Москве у меня дел, я надеюсь, что нет. В городе, надо кое-что посмотреть. В квартире. В квартире Петра.
Замаринованное оставалось в кухне, надо было принести. Обоим было лень. Ветер бил порывами, что для костра лишь в масть, но надо следить, чтоб не перекинулся на сухостой. Искры заносило целыми снопами.
— Кто умер? — спросил Авив.
— Умер..?
— Писатель. Христос тоже еврей. Писатель тоже умер: кто умер?
— Много людей. Захарченко. Пригожин, этого ты может слышал. Чевэка «Вагнер». Вагнер это композитор.
— Я знаю.
Матвей пересел к костру, поправил. Не отсаживаясь, щурясь от искр: — У меня был самый лучший музыкальный центр, на то время. Дисков целая полка. Еще кассеты остались, от старых дел, тех — еще больше. Думал, сюда всё перевезу, буду слушать. И — музыку слушать расхотелось. Это первый признак. Показатель. Музыку слушать не хочется. Пить не хочется. Что делать?
— Что?
— Да ничего. Объехал всю деревню на велосипеде. Потом соседнюю. Ни с кем не знакомился, только здоровался. Можно еще дальше поехать. Сейчас. Попробую объяснить, чтоб ты понял. Один человек — он теперь уже умер. Тоже умер… Я тебя старше на сорок лет — он меня был на двадцать. Не суть. Он говорил, еще давно, что в любой войне первыми выщелкивают… ну, умирают — межеумочные элементы. Так, непонятно. Бсэдэр. Надо быть за кого-то. Ты или на той стороне, или на этой. Если не там и не там — между — ты здесь не нужен. Первыми умирают. На самом деле не так; умирают без выбора, случайно. Но мысль такая. Внутренне так. Ты ни за кого — ты уже умер. Уже умер, понятно? Даже если ты жив. Вот это то, что есть: музыку слушать не хочется, ничего не хочется. У многих так. Боюсь, что почти у всех — на этой стороне. Мы не разделяем; для нас это вообще одна страна, одна сторона. Поэтому у всех было такое… непонимание. Но — два года, почти. Привыкли. Отвыкнут. Когда им полетит на голову — снова возникнет это… непонимание. Но я не хочу ждать. Но я не могу быть за кого-то. Что делать? Пока не ясно.
Авив подсел с той стороны, взял прутик. Держал, концом в огне. Вынул, почертил по воздуху буквы иврита. Матвей не знал, говорит ли ему что-то — то, что он говорит. Снова начал. — Прошлое — прошло. А это — сейчас. Тебе бы не нужно быть здесь. Будет совсем обидно, если и ты попадешь. Поэтому, посмотри, возьми то, что ты можешь. Забери в памяти то, что, может, скоро исчезнет…
Вот и ответ. Посередине его тронной речи. Авив встал, отошел в темноту. Матвей некоторое время надеялся, что в туалет. Нет и нет.
Сам сходил, минут через сорок, по тропе к кабинке. Там ведро под стульчаком. Хотя, на гектаре, можно было обойтись.
Завернул потом к бочке, там тоже ведро. Залил догоревший к тому времени.
Вернулся в дом. Авив спал.
Проснулся, Авива не было. Матвей вставал рано, но на этот раз, может ввиду недавней болезни, до двенадцати продрых.
Несмотря на то, что говорил, ёкнуло: как он будет объясняться с Вероникой. Потом увидел пакет. Вроде этих экологичных, основательно набитый. Не с рюкзаком, не с чемоданом, — с пакетом. Вышел за хлебушком, типа. — Отлегло.
Матвей включил телефон. Через пять минут позвонил Пётр.
— Я на лекции, — как ни в чем не бывало. — Увидел, что ты в сети. Сейчас в коридоре стою. Пять раз звонил.
— Что случилось?
— Шалом. Малой с тобой?
— Пошел исследовать местные суеверия. С меня толку не дождешься, он это, надеюсь, уже сообразил.
Пётр похмыкал, подышал в трубку. — Мать звонила. Спрашивала, хочешь прикол, о тебе.
— Что ей нужно? — С матерью Пётра они не виделись, собственно, пятнадцать лет.
— Может, замуж. — Фирменная шутка.
— Ну передай ей — шалом.
— Чё, вообще, как. Что там?
— «Жильцы» приходили. То есть одна, невеста. Два раза. Первый я был в отключке.
— Бухаешь?
— Пока нет. Вот, подумываю, начать.
— Просто так позвонил. Хочу извиниться.
Матвей не знал, что на это сказать.
— Я пойду, лекция идет. — Матвей так и видел — как он стоит, огромный, легко держа туловище, поперек коридора.
— Хорошо. Буду в городе — я тебе позвоню.
— Буду ждать. — Отбой.
Авив вернулся. Матвей опять спал — днем, и без бухла. Когда Авив вошел, он проснулся.
— Шалом. Как Настя? — (так звали православную).
— Красиво… — Авив закрыл глаза, переживая.
— Мясо надо жарить, — Матвей поднялся, — испортится, жарко, а холодильника нет, не успел купить.
Он пошел до стола, потом вернулся.
— Она спросила, зачем, — Авив прикоснулся к щеке.
— А. Ну, и ты ответил?
— …Я попросил у бога. — Авив, самым скрипучим из своих скрипучих голосов. — Чтобы его встретить.
— Тут все просят у бога. Те — чтоб они победили; а тут — эти. Вот и ответ. — Матвей заглянул в печку. — Сколько таких лежащих на снегу? И думающих — я только ранен. И думающих — своему врагу, как единственному другу — я только ранен, приди забери меня отсюда. И понимающих: не придет, и не заберет. …Две зимы прошли, третья пойдет. Жаль, я не санитар. Я бы, наверно, удавился, увидев вблизи эту механику производства трупов.
— Он на войне?
— Это я могу тебе ответить. В гробу он видал все войны. У него была только одна война — своя собственная. Он в армию попал, по недоразумению. И это он там приобрел — по недоразумению. Если б я мог говорить тебе, я б сказал: сними это. Да я говорил. Всё это сплошная шняга… ошибка. И фотография та — ошибка. Чудеса случаются только по ошибке. Ну, может случится с тобой какое-нибудь чудо. Скорее, какая-нибудь херня.
