— Чтобы черт тебя забрал, прежде чем ты родился! Зубы тебе выбить надобно, паршивец!.. Чего дрожишь? Садись-ка живо на мою спину и держись крепко за шею. Если упадешь, останешься, брошу. А если зажмешь мне горло — сломаю тебе шею…
На спине долговязого русина я благополучно достиг берега.
Спаситель мой не слишком нежно бросил меня на песок.
Несколько минут я лежал с закрытыми глазами. Микола гладил мои волосы.
— Сильный человек мой отец, а? — гордо спросил он.
Таким образом я узнал, что ругающийся русин был отец Миколы, поповский кучер Петрушевич.
Когда я пришел в себя настолько, что мог одеться, выяснилось, что еж удрал.
— Нечего сказать, Микола, — сказал Карой. — Даже ежика Гезы уберечь не мог.
Микола молчал.
Дёрдь смеялся. Он умел так смеяться, что те, кто слышал его смех, сразу теряли веселость.
Чтобы прекратить разговор о еже, я предложил играть во что-нибудь.
— Давайте играть в разбойников и жандармов, это самая лучшая из всех игр, — сказал Дёрдь.
— Хорошо. Микола и я будем разбойниками, а вы двое жандармами, — предложил я.
— Два разбойника и два жандарма? Так не годится, — сказал Карой. — У нас в Сойве против каждого разбойника идут четыре или по меньшей мере три жандарма.
— Это верно, — согласился Микола. — Особенно теперь, перед выборами старосты, жандармов очень много.
Слово «выборы» возбудило мой интерес. Недаром же я был сыном главного вербовщика независимцев.
— Разве в Сойве будут выборы? Прекрасно! А каковы шансы? Кого выберут: независимца или кандидата правительства?
Микола смотрел на меня с удивлением. Несмотря на то что он говорил по-венгерски почти так же хорошо, как мы, моего вопроса он не понял.
— Ты хочешь знать, выберем ли мы в старосты русина или венгра? — ответил он вопросом на вопрос.
— Этого Геза не спрашивает, — ответил за меня Карой. — Он хорошо знает, что старостой может быть только венгр. Этого лишь дураки не знают.
Микола молчал.
Решили, что один Микола будет разбойником, мы трое будем жандармами.
Игра продолжалась недолго. Разбойника мы поймали. По берегсасским правилам этой игры поимкой преступника игра кончается. Но в Сойве правила были другие. Мои двоюродные братья набросились на пойманного разбойника с кулаками. Либо Миколе так же, как и мне, не было известно о таком продолжении игры, либо он его не признавал, но когда Карой ударил его кулаком по голове, он ответил такой оплеухой, что Карой зашатался. Тогда Дёрдь бросился на Миколу сзади. Началась настоящая драка. Двое против одного. Я собирался уже помочь бедному разбойнику, не считаясь со своим жандармским чином, как Карой закричал:
— Бей грязного русина!
— Вперед, венгры, ура!
Сейчас уже три боевых венгра били русина.
Микола пошел домой с разорванными штанами и с окровавленным носом.
Было время обеда, мы тоже пошли домой. Дома уже знали про мою верховую езду на Латорце. Я ждал большой бури, но ошибся. Дядя Филипп только и сказал мне:
— Очень хорошо, Геза, что ты умеешь плавать. Но заплывать следует только в такие места, откуда можно выбраться.
Буря, которую я ждал, разразилась совсем с другой стороны.
Когда няня Маруся увидела порванные штаны и окровавленный нос своего сына, она его основательно допросила, где он был и что делал. Микола рассказал все.
— Ах, вот как! — крикнула она в ярости. — Так ты думаешь, я повела тебя к моему Гезушке, чтобы ты с ним дрался? Подожди, сукин сын, подожди!
Схватив Миколу за ухо, Маруся привела его в дом Севелла, чтобы он попросил у меня прощения.
Мы сидели еще за обедом, когда появилась сердито кричащая Маруся со злобно молчавшим Миколой. Дядя Филипп с трудом понял путаный рассказ Маруси, но в конце концов все же разобрал и сказал более громким, чем обычно, голосом:
— Оставьте Миколу в покое, Маруся! Я попрошу за него прощения.
Он погладил белокурую голову Миколы, потом положил на тарелку кусок торта и протянул его мальчику.
— Кушай, Микола!
Покачав головой, Микола дал понять, что торт кушать он не желает.
Дядя Филипп пожал ему руку.
— Все в порядке, Маруся. Я попрошу прощения за Миколу. Идите домой, а Миколу не трогайте.
Перед уходом няня Маруся поцеловала меня в голову.
— Почему вы побили Миколу? — спросил очень строго дядя Филипп, когда мы остались одни.
Молчание.
— Почему вы побили Миколу?
Карой и Дёрдь толкали друг друга. Каждый хотел, чтобы говорил другой, но оба молчали.
Я решил ответить:
— Потому что он русин!
— Потому что он русин? — удивился дядя Филипп. — Разве поэтому его нужно бить?
— Да, надо! — ответил я, громко крича, чтобы скрыть испуг. — Микола русин, а мы венгры.
— Гм… Значит, вы побили Миколу только за то, что он русин, а вы венгры. Недурно! Скажи мне, Геза, ты всех русин перебить собираешься только потому, что ты венгр?
— Всех русин, — ответил я в бешенстве, — и всех не венгров…
— Хороший план, умный план! — сказал дядя Филипп. — Ну, начинай! Как тебе известно, я еврей, испанский еврей. Значит, не венгр. Твоя тетя — австриячка из Тироля. Значит, тоже не венгерка. Няня твоя — русинка, русин и отец Миколы, который на своей спине вытащил тебя сегодня из воды. Пока, я думаю, достаточно. Ну, вперед, венгр, ура! Бей нас!
Несколько секунд я пристально смотрел в глаза дяди. Потом расплакался.
Дома, когда я плакал, — а случалось это главным образом лишь в тех случаях, когда мне почему-либо было стыдно, — отец или мать обязательно сразу же начинали утешать меня. Отец — деньгами, мать — поцелуями и вкусным компотом.
Дядя Филипп не утешал меня. Вместе с тетей Эльзой он вышел из комнаты. Ребята давно убежали, и я остался один.
Я отправился в ту комнату, где на стене висели два портрета, и, свернувшись калачиком на диване, плакал, пока не заснул.
Проснувшись, я увидел дядю Филиппа за столом.
— Иди сюда, Геза, — сказал дядя, заметив, что я проснулся. — Я хочу тебя представить его преподобию, господину Недьеши. Вот мой племянник, Геза Балинт, самый пламенный из венгров всего земного шара!
Его преподобие, улыбаясь, протянул мне руку.
Венгерский пастор Сойвы был человеком огромного роста. Его бритое лицо напоминало не столько лицо пастора, сколько солдата. Значительно позже дядя Филипп сказал как-то, что Недьеши похож на провинциального актера, который играет роль столичного офицера.
Его маленькие, глубоко сидящие глаза были неопределенного цвета; вероятно, он сам не мог бы сказать, какого именно. Волосы редкие, каштановые.
— Садись рядом со мной, сын мой, — сказал Недьеши, усаживая меня на один из пустых стульев. — Надеюсь, из гнезда куруцов, Берегсаса, ты привез с собой боевой дух. Здесь, в пограничном районе, он очень нужен.
— Ну, что касается боевого духа, — сказал дядя, — то у Гезы недостатка в нем нет. Он только вчера вечером прибыл в Сойву, а сегодня уже «выкупался в русинской крови».
Дядя Филипп рассказал, как мы побили Миколу и чем я оправдал наш поступок.
— Вот вам настоящий куруц — Геза Балинт!
Недьеши улыбался.
— Я не сторонник того, — сказал он задумчиво, — чтобы принципиальные вопросы разрешались кулаком. Но, если дело дойдет до кулачного боя, лучше если три венгра побьют одного русина, чем если три русина отколотят одного венгра.
— Кому лучше, кому хуже, — сказал дядя.
Смуглый доктор Севелла с усталыми, мечтательными глазами и пастор с внешностью военного вели разговор, который был не особенно понятен «гордости» второго класса берегсасской народной школы. Но все же я понял, что речь шла о предстоящих выборах деревенского старосты. Пастор говорил, что маленькой кучке венгров грозит опасность быть проглоченной русским царем. По мнению же дяди, народам Карпат грозила другая опасность — голод. Большинство детей знают о мясе, масле, яйцах только понаслышке.
— Когда народ станет венгерским, в каждом горшке будет вариться курица.
— Может быть. Но пока венгры-лесорубы голодают так же, как и русины. Мясо они едят, только если им удастся раздобыть что-нибудь браконьерством: если это сходит благополучно, они кушают дичь, если же попадутся, то конину — в тюрьме.
Пастор заявил дяде, что если венгры Моисеева вероисповедания будут голосовать вместе с венграми-кальвинистами, то им удастся отразить наступление русин. Дядя мой говорил о причинах нищеты, о тех, кто на этой нищете наживается. Я услышал много незнакомых слов: венгерская супремация, латифундии…
Дядя Филипп говорил тихо, размышляя. У пастора был воинственный тон.
Когда Недьеши собирался уже уходить, он заметил на стене портрет Гейне и спросил меня, читал ли я его стихи.
— Нет, не читал.
— Напрасно! Каждый настоящий венгр должен знать Гейне. Потому что он немного и наш поэт, поэт венгров. Это он писал:
Кто имя Венгрии услышит,
Тому сюртук немецкий тесен.
Тот звук мне морем бурно дышит,
В нем трубный клич военных песен.
Дядя проводил гостя. Вернувшись в свой кабинет, долго сидел молча, погрузившись в свои мысли. Даже глаза закрыл.
Потом внезапно встал, подошел к книжной полке, на которой стояло много-много книг — венгерские, немецкие, французские, испанские.
— Научись, Геза, по-немецки, — сказал дядя, отыскивая что-то среди книг. — Тогда ты сумеешь познакомиться и с поэтом венгров Гейне. А теперь иди лучше играть. До ужина у тебя еще часа полтора.
Ребята куда-то пропали. Во дворе я застал одного только Луэгера, красивого, темно-серого осла с блестящей шерстью, получившего имя в честь своего современника, известного бургомистра города Вены Карла Луэгера. В те времена много собак и ослов в Венгрии назывались этим именем. Потому что, как было известно всей Австро-Венгрии, Луэгер был большим венгерофобом и еще большим антисемитом.
Наш Луэгер ходил за тетей Эльзой, как собака. Если его не прогоняли, он сопровождал ее даже на улицу. Другого дела у него не было. Сойвинские дети без различия национальности и вероисповедания очень любили и уважали Луэгера и преподносили ему много бумаги, потому что наш Луэгер страстно любил ее есть. Вначале он был падок на всякую бумагу, но когда дети начали слишком часто кормить его, он стал более разборчивым и ел только книжную и газетную.
Пока я занимался тем, что чесал Луэгера за ухом, во двор вошел нищий.
— Тетя Эльза, — крикнул я по направлению конюшни, где тетя в это время доила коров, — дайте крейцер [10] нищему.
Тетя Эльза вышла из конюшни и дала нищему крейцер.
Когда нищий ушел, тетя мне сделала выговор.
— Этому нищему крейцер не полагается, — сказала она. — Ведь он русин. Мы подаем только еврейским нищим и иногда венгерским.
В дальнейшем разъяснении я не нуждался. У нас в Берегсасе, если во двор еврейского хозяина заходил нищий христианин, играющие во дворе дети приветствовали его так:
— Здесь венгры не живут!
Нищий сразу понимал, что ему делать: он плевал и уходил.
Если же еврей-нищий попадал в христианский дом, дети его встречали словами:
— Здесь евреи не живут!
Этот нищий тоже знал, что ему делать.
Во всем Берегсасе один только наш дом был исключением.
Сын вербовщика независимцев не мог крикнуть: «Здесь венгры не живут». А внук сотни мудрых раввинов тоже не мог сказать: «Здесь не живут евреи».
Пока я играл с Луэгером, тетя Эльза успела подоить обеих коров — Манци и Ольгу — и теперь кормила кур. Тетя Эльза работала беспрестанно. Хотя она и держала прислугу, но всю тяжелую работу делала сама. По привычке. Прежде чем стать женой доктора Севелла, тетя Эльза была кухаркой в одной из будапештских больниц. Это была строжайшая тайна. Но сколько в нашей семье ни было детей, все до одного уже младенцами знали об этом.
— Жизнь нашего дяди Филиппа — это настоящий роман, — нередко говорил отец по вечерам, когда, уставший от дневной работы, спокойно курил свою трубку. — Даже не один роман, а целых два.
— Вот порть, порть детей! — упрекала его в таких случаях мать.
— Не бойся, не испорчу! Я им расскажу только первый роман из жизни Филиппа.
— Добрых семнадцать лет тому назад, — начинал отец, — Будапешт посетил знаменитый на весь мир немецкий профессор, доктор медицины Кох, тот самый, который открыл бациллу туберкулеза.
На станции его встретили академики, профессора, журналисты. Как только все приветственные речи кончились, Кох спросил у председателя Академии наук, присутствует ли здесь среди светил венгерской науки доктор Севелла. Доктора Севелла среди собравшихся на станции знаменитых врачей, конечно, не было. Председатель Академии услышал это имя впервые.
