Джованни стал королем моды, Гением, как его окрестили журналисты. Он диктовал свои законы женщинам всего мира, а через них и их мужьям. Если он решал, что пришло время носить короткие платья, в Париже, Риме и Токио можно было услышать лихорадочное позвякивание ножниц. Если ему хотелось, модными становились длинные одеяния. Никто не смел ему противоречить. Малейший каприз Гения превращался в диктат. Разумеется, он был мультимиллионером. Триста два раздельных контракта разрешали производителям во многих странах мира использовать его торговый знак, разумеется, за огромные отчисления. Но в душе Аттилио был меценатом и тратил огромные деньги на начинающих художников, музыкантов, актеров, писателей или просто на молоденьких парнишек с торговых судов, которых он отыскивал, бродя у доков. На такие прогулки Гений выбирался, как правило, в обычном костюме, но иногда позволял себе превращаться в сказочного персонажа, нацепив белый парик и куртку с воротником из роскошной чернобурки.
Во внешности Джованни не было ничего примечательного. Худой, суховатый, среднего роста, со странной привычкой как-то по-особому склонять голову набок, он напоминал потерянную птицу. Необычными были только его глаза — глаза мечтателя, всегда устремленные вдаль. Куда? Он и сам не смог бы точно сказать. И зимой и летом на Аттилио всегда был один и тот же серо-голубой фланелевый костюм, который украшал обычный черный галстук.
— Осторожно! — предупредил Боб Дидье. — Джованни!
В противоположном конце салона появился Гений, о чем-то тихо беседующий с администратором. Когда Дидье и Боб поправили одежду и выбрались из своего укрытия, около пятидесяти человек уже топтались на почтительном расстоянии от шефа.
— Господа, — начал он, когда воцарилась полная тишина и все взгляды обратились к нему. — Я очень хотел объявить вам эту новость… — Он вдруг замолчал, сделал несколько нерешительных шагов вперед, заложив руки за спину, и продолжил: — Господа, нам оказала честь, согласившись сотрудничать с нами, известная всему миру Пегги Сатрапулос. Она появится здесь завтра утром.
Но едва он успел выйти в коридор, ведущий к его кабинету, все пять этажей империи загудели, как разбуженный улей.
Дидье удивленно посмотрел на Боба.
— Вдова? Черт знает что! Ты представляешь ее за швейной машинкой?
— Увидишь, дорогой, — заключил Боб, выражая, сам того не зная, общее мнение, — за три недели эта бабуля слопает у нас всю прибыль на пятьдесят лет вперед!
В пятистах милях от аэропорта Кеннеди начал снижение «Боинг-747». Пегги вышла из сауны, отказавшись от теплого пеньюара, который ей протягивал нубийский евнух. Гигант поклонился и неслышно удалился, а Пегги с сожалением оглядела ванную с ее золотыми кранами. Жаль, что нельзя их упрятать в свой чемодан. В этом самолете все, похоже, было из золота. Немыслимые богатства, собранные здесь, превращали его в настоящий летающий музей. Подобные сокровища не могли присниться персонажам из «Тысячи и одной ночи» даже в их самых сумасшедших снах.
В салоне, длина которого, несомненно, превышала двадцать метров, одна из стен была отведена для картин. И каких картин! Тинторетто, Рубенс, Брейгель-старший… А вот несколько эскизов самого Леонардо да Винчи и автопортрет Рембрандта. А здесь, как бы перекликаясь с Кватроченто, излучают неповторимое внутреннее сияние импрессионисты — Ренуар, Моне, Писсарро, Сислей. И уж совсем трудно отвести глаза от лаковых панно Короманделя, от редкостных безделушек из нефрита и слоновой кости.
Пол устилали китайские ковры вековой давности, и даже кресла в стиле Людовика XV вовсе не казались здесь старомодными, настолько удивителен был весь ансамбль.
Пегги, которую трудно было вообще чем-либо удивить, была потрясена этим великолепием, поднявшись на борт «боинга». Ей почему-то вспомнились последние слова Хаджи Тами эль-Садека, который принимал ее три дня назад в Баране с королевскими почестями: «Не забудьте… Вы сами и ваши наследники призваны сыграть важную роль в будущем равновесии на планете».
Что он имел в виду? Перед отлетом эль-Садек преподнес Пегги шкатулку, которую она открыла дрожащими руками. Там оказалось бриллиантовое ожерелье. Она знала о существовавших между эмиром и Сократом связях и сейчас очень сожалела, что в свое время не расспросила Грека подробнее о механизме его интриг. Арабы ее всегда впечатляли. Она находила в них что-то жестокое, животное, чувствуя, что они, несмотря на подчеркнутое уважение к ней, относились к женщинам с глубоким презрением. Для этих людей ее обаяние, ее имя, ее положение в обществе особого значения не имеют. Тем не менее, возвращаясь в Нью-Йорк с сопровождавшим ее министром иностранных дел Барана Слиманом Бен Слиманом, Пегги была очарована его утонченными манерами и безупречной вежливостью. Ей было известно, что он занимался всеми крупными делами эль-Садека — куплей и продажей оружия, вкладами в швейцарские банки, инвестициями в европейскую недвижимость, размещением капитала в Японии и на Ближнем Востоке. Слиман, разумеется, получал определенный процент за участие в этих и подобных им операциях. Пегги подозревала, что он был сказочно богат, но хотел стать еще богаче. А значит… Это значит, что пройдет определенное время и Слиман непременно предаст своего хозяина, чтобы занять его место. Все течет… Приятным сюрпризом оказался для нее стенной шкафчик: там обнаружились ее любимые духи. И откуда они это узнали?
Пегги задумчиво растерла тело и уселась перед зеркалом в позе лотоса, как можно шире разведя ноги. Пока удавалось принять эту или какую-либо другую позу, пока она могла, лежа на спине, коснуться коленями головы — все было в порядке: тело оставалось таким же гибким и юным, как в молодости. Теперь оставалось только развернуть бедра, чтобы убедиться, какой совершенной прямой линии можно достичь, постоянно упражняясь. В эту минуту Пегги безумно нравилась сама себе и жалела, что никто ее не видит.
