Вытянувшись под пледом на матраце, предался размышлениям. Единственное, о чем я сейчас мечтал, — это чтобы скорей прошло действие Сашкиной мази, а остальное все так хорошо... С этой мыслью я и заснул.
Проснулся, когда вовсю светило солнце. Посмотрел на часы: уже одиннадцать. Крепко же я спал... Осторожно потрогал щеки, шею, лоб. Кожа на лице шелушилась, а на подбородке отросла щетина. Жаль, нет зеркала посмотреть, каким я стал. Ладно, полюбоваться на себя еще успею.
Откинув прогретые солнцем пледы, сел на матраце. Потом натянул кроссовки, сделал зарядку. Позавтракал, выпив весь чай и доев бутерброды. Разобрал и поставил этюдник, закрепил на нем лист ватмана, достал из рюкзака кисти, краски, набор фломастеров, карандаши.
Сначала я буквально вымучивал каждую нанесенную на ватман черточку, но примерно через час, намечая контуры ближайшего куста и забора, заработал по-настоящему. От эскиза меня оторвал лишь необычный звук. Прислушавшись, я вдруг понял: рядом стоит собака. Скосил глаза. Та самая, большая, мохнатая, с загнутым вверх хвостом. В родословной были лайки, если судить по хвосту и по масти — серо-желтой с черными подпалинами.
Сашка предупредил, что отдыхающих этот пес не трогает. И все же мне стало не по себе. Сказав: «Ух, ты, псина... Привет...», — я продолжил работу. Почти тут же из кустов вышел невысокий крепкий старик, похоже, сторож. На старике была выгоревшая линялая майка-безрукавка и ношеные-переношеные джинсы.
— Доброе утро, — сказал старик.
— Доброе утро.
— Я здешний сторож, зовут меня Николай Иванович. А вы вообще кто — наш?
— Нет. — Я отложил карандаш. — Я сам по себе.
— Значит, сами по себе.
Порывшись в карманах, я достал десятку:
— Вот, возьмите.
Сторож посмотрел на десятку. На меня. Почесал затылок. Не спеша поправил шапочку.
— Д-да. — Помолчал. — Вот что, парень, десятку свою спрячь. Пригодится. Приезжай осенью, когда никого нет. А сейчас давай. Через двадцать минут приду, проверю, чтоб тебя уже не было.
Повернувшись, Николай Иванович исчез в кустах.
Выпустив из матраца воздух, я сложил вещи в рюкзак и сумку. Вышел из ворот базы и двинулся к Сашкиной даче. Пройдя минут двадцать по лесу, увидел за деревьями знакомый высокий забор. Над забором торчала черепичная крыша, был виден солярий, часть мансарды.
Открыв ключом калитку, я по выложенной плитами дорожке приблизился к коттеджу. Первое, что я сделал, войдя в дом, — прошел в ванную и не без некоторого замирания остановился перед большим зеркалом. Перевел дух: все в порядке. Лицо приняло прежний вид. Правда, на шее, подбородке и щеках остались еще легкие покраснения. Но ясно, что они скоро пройдут.
Два дня на Сашкиной даче пролетели незаметно. Стояла отличная погода; каждое утро я брал этюдник и уходил к «Рыболову Сенежья». Устраивался нарочно с той стороны, где забор заменяла железная сетка, чтобы меня видели отдыхающие и сторож.
Стоя перед этюдником в одних плавках, я писал примерно до полудня, не спеша работал акварелью. Когда жара становилась невыносимой, откладывал кисть и нырял в озеро. Плавал до изнеможения. Вода была мягкой и теплой. Возвращаясь на берег, бросался на песок, обсыхал и снова брался за кисть.
Завтракал я плотно, но часам к трем все равно ощущал страшный голод. При первых же его признаках я уходил на дачу и начинал готовить обед. Затем устраивался в плавках на веранде за столом и уничтожал еду в считанные минуты.
Мы с Сашкой приехали сюда с пятницы на субботу; Сашка обещал вернуться через два дня, то есть в воскресенье вечером. Но в воскресенье Сашка не появился, так что вечер у телевизора мне пришлось коротать одному.
В понедельник я встал рано. Пробежав несколько кругов вокруг дачи, принял душ, затем, растираясь после душа, взглянул по привычке в зеркало и облегченно вздохнул. Наконец-то... Сашка не обманул: кожа на моем лице снова была чистой. Все до одного покраснения бесследно исчезли.
