– Ты права, Луиса, побритый и помытый он не так страшен.

– Мерзкая зависть.

Луиса отвечает, Луиса берет его под руку и ведет на кухню, словно ведет не на кухню, а под венец.

– Как ни старайся, Шуберт, тебе не скрыть своего низкого происхождения. Хамом был, хамом и остался.

– Не то что сеньор, он-то окончил французский лицей, это накладывает неизгладимый отпечаток. Prix d'excellence[4], любимец сеньоры Риверы. Это дает общественный и культурный уровень, а без него в нашей демократической Каталонии в люди не выбьешься. Не отойди ты от политики, уж наверняка стал бы советником от социалистов в какой-нибудь Матадепере. Нашел время отойти от политики… Знаешь, не заниматься политикой в тысяча девятьсот семьдесят седьмом году…

– У тебя нет никакого морального права критиковать меня. Ты стал социалистом полгода назад, когда они победили на выборах.

– Но во мне это вызревало с детства, просто осознал я это двадцать восьмого октября тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

– О господи, вечно одни и те же дурацкие шуточки. Ирене брезгливо морщится.

– А выпить в этом доме не дают?

Даже перспектива выпить не придает твердости голосу Ирене, и сама она словно растекается в кресле – суфле, да и только. Шуберт берет стопку страниц, лежащих возле книги Де Куинси, и хочет посмотреть. Вентура их отбирает.

– Что такое?

– Пока нельзя.

– Видела, Луиса? Подумаешь, нобелевский лауреат. Я перевел книгу за месяц, и меня не корежило, если кто-нибудь случайно заглядывал в незаконченную работу.

– Я не перевожу, я заново создаю текст.

– И я творю нетленку, не зазнавайся.

– Понимаю, что моя медлительность грозит разорить издательство. Однако качество требует времени.

– Издательству ровным счетом наплевать, когда ты сдашь книгу. Чем позднее, тем лучше, они сидят без гроша.

– Я – тоже.

– И все-таки лучше закончить перевод поскорее по двум причинам: во-первых, чтобы получить деньги прежде, чем издательство объявит об отсрочке всех платежей. Во-вторых, чтобы успеть попасть в список тех, кому издательство отсрочит, но все-таки обязуется выплатить деньги. Очочки как на миниатюрах XIX века, негритянско-каталонские вьющиеся волосы, эдакий толстячок с пухлыми ручками, которые гораздо больше утончают то, чего он не сказал, чем то, что сказал, – это он, Шуберт, а его половина, белокожая Ирене, белокурая и мягкая деятельница из Демократического профсоюза, биолог по образованию, но преподает английский язык на каких-то курсах, вся биология – в прошлом, а впереди жизнь тридцатисемилетней женщины, не познавшей материнства, полуночные задушевные разговоры шепотом с Луисой: Шуберт не хочет детей, Шуберт на историю глядит пессимистически, хотя получил стипендию от Женералитата, пост советника по культуре при аюнтамьенто, место архивариуса-специалиста в Фонде Фигераса и еще адъюнкта на историческом факультете университета. Кожа у Ирене прозрачная и бледная, как и ее голос, а рот красивый, хотя губы опали, не выдерживают тяжести и обилия слов.

– Так дают тут выпить или нет?

– Есть кубинский ром, подарок отца Вентуры, и бутылка виски, подаренная моим отцом.

– Поднимемся над политикой блоков. А нет у вас европейского пива?

– Я хочу рома, – поправляет Шуберта Ирене.

Спокойное лицо Луисы искажается негодованием, когда она заходит за спину Вентуры, где он ее не видит; она размахивает руками и одними губами шлет Ирене проклятия, а мальоркинка широко раскрывает глаза и как ни в чем не бывало спрашивает:

– Что? Что ты говоришь?

– Она тебя ругает.

– Меня? За что?

– За то, что ты заговорила о спиртном. Боится, что я напьюсь.

– Но ведь я…

– Нашелся умник.

Они стоят лицом к лицу – пылающая гневом Луиса и Вентура, усмехающийся загадочной усмешкой неудачника.

– Ну и тип, какие же вы все, мужики, тяжелые.

– Тоже верно.

– Слышали про Риполян? Его пригласили на кафедру. Дело в шляпе. Можно сказать, единственный из наших станет преподавать в университете. Впрочем, всегда было видно, он далеко пойдет. Никогда не усложнял себе жизни. Знаешь, что он сказал мне на днях? Обсуждали катастрофическое положение в ОСПК, и я сказала: «Помнишь, когда мы вступали, тоже время было не самое лучшее. Даже чрезвычайное положение вводили. Что ты строишь такую мину, будто никогда не состоял в ОСПК. Послушай, дорогой, говорю, а наши собрания в доме у Вентуры-Луиса и все наши, что же это было?» – «Значит, это и есть партия?» И такую рожу корчит, будто понятия не имеет, что ходил на собрания партийной ячейки.

– Поскольку время от времени парочки уединялись, он, видимо, решил, что это не партийные собрания, а что-то совсем другое.

– Ну, в этом он был не мастак. Помните, как мы его звали? Член-Философ в отличие от славного Ихини по прозвищу Золотой Молот. Ирене, а правда, что Ихини был такой золотой?

– Не помню.

Ирене кивнула на Луису.

– Вижу, нас ждет веселая ночка. Раз она заговорила об Ихини, значит, нас ждет веселая ночка.

– Пусть я аполитичен, пусть без пяти минут социалист, но я все-таки марксист и ищу объективные истины. Вопрос об Ихини требовал научного доказательства, которое могло быть получено лишь посредством опыта и анализа этого опыта в рамках общей логики классовой борьбы, разумеется, и того, что тогда называлось преодолением противоречий первостепенной важности, а именно франкизма.

– Осел.

– Болван.

Оскорбления, которыми осыпают его женщины, вызывают на круглом лице Шуберта сладостную улыбку.

– Вы, голубушки, стареете. Еще немного, вам стукнет сорок, и вы обнаружите, что лучшие годы жизни потратили на поиски работы и старания не потерять то, что имеете. И что тем, кто пришел после вас, – еще хуже. В Женералитате – сторонники Конвергенции,[5] в аюнтамьенто – социалисты и коммунисты. И впереди – безработица или ничтожная работа, созерцательное существование в полузаброшенных загородных домах, если вы, конечно, из семьи, которая имеет свой полузаброшенный загородный дом.

– Ты сегодня не в духе. К чему ты клонишь?

Шуберт рукой отвел обвинение Луисы.

– Что поделаешь. Весна на дворе, мне стукнуло тридцать семь, и я обнаружил, что ничего уже не добьюсь.

– Я же сказала, нас ждет веселенькая ночка.

– И это говоришь ты, который крутится в самой гуще и успел ухватить все, что мог.

– Крохи с барского стола. Хорошие места расхватали другие, к тому же я выбрал не ту партию. Вышел из ОСПК, чтобы стать революционером-боевиком, а потом ушел и от них. Был вне партий. Хорошо, что вовремя понял: надо идти в социалисты. Социал-демократия – это не просто политическая доктрина. Это кодекс жизни. Мы все в глубине души социал-демократы. И живем по-социалдемократически. Живем, терпеливо ожидая каждый день своей очереди в ванную комнату по утрам и плотских радостей по ночам, а людям норовим вбить в голову тезис о малом зле. Пусть тебе лучше повысят налоги, но зато отнимут всякую возможность стать Рокфеллером. А если что не так – за нас думает начальник. Вентура, а ты что скажешь? Я всегда равнялся на тебя. Сначала в ОСПК, а потом в КПИ. Ваше слово, маэстро.

– Я всего-навсего нерадивый переводчик.

– А теперь этот заныл. Не видать нам сегодня покоя. Пойдем без них, пусть они остаются. И сострадают друг другу.

Однако Ирене не собиралась оставлять мужчин одних.

– Скажи мне, что с тобой, какая муха тебя укусила?

– Просто посмотрел в зеркало и увидел себя трезво. Поеду-ка я в Венесуэлу, сколачивать состояние.

– Каким образом?

– Сперва надо туда добраться. А потом увидим. Открою фабрику по производству каталонской колбасы. Я полагаю, там немало каталонцев-эмигрантов. Завтра же пойду в Женералитат, попрошу аудиенцию у Пужоля и предложу ему план идеологической экспансии на базе производства каталонской колбасы. Кстати о колбасе. Вы ужинали?

Услышав утвердительный ответ, Шуберт идет к холодильнику, открывает его и декламирует:

– «Одиночеством к людям гонимый, прихожу к одиночеству снова».[6] Хотя бы кусочек колбасы. Ну, оиологиня, теперь поняла? Я же говорил, давай перекусим, у этой парочки вечный пост.

– Только о еде и думаешь.

– Есть яйца. Можешь сделать омлет.

– В этот дом культурные веяния еще не проникли. Спорю на что угодно, вы понятия не имеете, чей «Арсак».[7]

Смирившись, Шуберт достал из холодильника яйца и пошел к плите. Ирене ждала, кто продолжит разговор, а Луиса старалась заняться чем угодно, лишь бы не разговаривать. Вентура собрал страницы и понес к себе в комнату. Сначала он сунул их в ящик тумбочки, потом под подушку, но, собравшись с мыслями, достал и запихнул под матрас, а сам сел на постель, как раз на то место, где под матрасом покоились плоды его двухнедельных трудов. Если я умру, не закончив перевод, пусть меня похоронят вместе с рукописью. Нет, пусть лучше Луиса ее найдет. Все вверх дном перевернут, будут искать мой труд, и, только когда меня похоронят, странички объявятся, как посмертное послание моего таланта. „С детских лет меня смущало одно место из «Макбета». Вот оно: стук в дверь, который раздается после убийства Дункана, вызывал у меня чувство, которого я никак не мог объяснить. Стук звучал необычайно торжественно и повергал убийцу в неописуемый ужас. Прошли годы, но я так и не постиг, почему стук в дверь производил на меня такое впечатление».