– Что случилось?
– Ничего. Просто сказали сеньорите, что у нее красивые ноги.
Пьянчужка уставился на Вентуру, глаза в глаза, для чего вытянул шею вперед и изогнулся в пояснице.
– А мои ноги видели?
Пьянчужка чуть посомневался, но все же опустил глаза к ногам Вентуры, а тот немного приподнял штанины, обнажив костлявые щиколотки.
– Мои ноги вам нравятся?
– Ну… тоже ничего.
Доказав свое намерение быть объективным, пьянчужка принял прежнюю позу и опять уставился на Вентуру. Луиса тянула Вентуру за руку, Ирене тяжело дышала от возмущения, и Шуберт подошел узнать, что происходит. Луисе удалось все-таки заставить Вентуру идти следом за Ирене, которая теперь прокладывала путь, и Шуберту ничего не оставалось, как последовать за ними, а пьянчужки, сбившись в кружок, смеялись и показывали друг другу свои щиколотки.
– Терпеть не могу, когда мужчины самоутверждаются, – сказала Луиса и отпустила руку Вентуры.
– Они приставали к Ирене. Правда, Ирене?
– Правда.
Ирене ответила, но не обернулась даже тогда, когда Шуберт обрушился на нее с упреками:
– Ей не привыкать. Ходит сама по себе, а другие должны ее спасать. Сколько раз приходилось за нее вступаться.
– Ладно, Шуберт, хватит.
– У нас блондинке одной по улице ходить нельзя.
Шуберт пошел вперед, поравнялся с Ирене и принялся объяснять ей, как важна для блондинки скромность. Потом обернулся и кивнул на заведение «Боадос».
– Гвардия, вперед!
Луиса снова взяла под руку Вентуру, чтобы помочь ему перейти улицу, он робко попытался высвободить руку, но пальцы Луисы только еще крепче вцепились в нее. Шуберт поджидал их, держа дверь открытой; бар с улицы походил на часовню, битком набитую приверженцами культа возлияний, и ясно было, что архитектор, создававший этот храм, не угадал, как много будет у этого культа приверженцев. С трудом протиснулись к тянувшейся вдоль всего помещения стойке, узенькой – только локоть поставить да рюмку. За стойкой – ряды бутылок и роспись Описсо[12] во всю стену, понимающе переглядываются официанты, а хозяйка, белокожая и лунолицая, только изредка улыбнется или отпустит короткую реплику – так добавляют в коктейль несколько капель «марраскино», чтобы перемешать букет, или несколько капель «ангостуры», чтобы, наоборот, выделить вкус каждого составляющего. Шуберт отыскал свободную пядь, но тут Вентура, возвышавшийся надо всеми, разглядел троицу – Жоана, Мерсе и Делапьера, занятых разговором и рюмками, что стояли перед ними. Шуберт направился к троице, расчищая путь остальным, и Вентура почувствовал, как вся компания изучает его взглядом, улыбаясь в три улыбки, и в три голоса приветствует, ласково, как больного ребенка. Потом все здоровались и целовались друг с другом – а меня, а меня, раздавалось то и дело – и наконец, успокоившись, встали тесно, как в метро в час пик.
– Тут придется выбирать – или пить, или дышать.
Это сказал Делапьер, и ни один мускул не шевельнулся на его тонком лице вконец опустившегося аристократа-романтика, за что он получил прозвище Делапьер еще на факультете, когда утверждал, что нет лучше завтрака, нежели апельсиновый сок с французским шампанским «Моет е Шандон».
– Учись ты на год раньше, тебя побили бы камнями. Наш выпуск был не так суров и давал поблажки дешевому гедонизму.
– Даже в ту пору было время пить французское шампанское и время делать революцию.
– У этого – всегда мегаломания. Французское шампанское и революция. Ладно, хватит. Бокал шампанского «Делапьер» – и больше ничего не надо. Не случайно тебя зовут Делапьер. А французское шампанское оставь для этой продавшейся капитализму парочки.
Их встречи, с каждым разом все более редкие, неминуемо начинались с Адама и Евы, с воспоминаний о давнем университетском братстве. Печать экономического и социального благополучия лежала на приветливо-спокойных лицах Жоана и Мерсе – хорошо устроенные буржуа вполне доброжелательно созерцали с расстояния этих мальчишек, никак не желавших становиться взрослыми, особенно Вентуру с Делапьером, Вентура такой больной, а Делапьер такой изысканный в этой черной соломенной шляпе, какие носят педерасты и гангстеры, отлученные от дела Крестным отцом, да и повадки у него женоподобные, правда, все портит его развязность и хламида, которую он на себя напялил, какое-то старье, должно быть купленное на распродаже театрального гардероба.
– Мы тебя видели в театре «Грэк».
– Немного вам удалось увидеть.
– Роль неплохая.
– Совсем крохотная, всего и сказал: «Это вам, сеньора, вам. Только-только с мольберта. Еще сырой».
– Художник в «Визите старой дамы» – довольно важная роль.
– И банальная. Коррупция и разложение искусства.
– А сейчас над чем работаешь?
– Хочу, чтобы кто-нибудь поставил для меня одну из пьес Но Юкио Мисимы.[13] Хочу. Однако не получается.
Вентура, Луиса и Ирене слушали его. А Шуберт пытался завладеть вниманием Жоана и Мерсе, которые смешно обижались на его наскоки. Какая у вас теперь машина? Черт подери, «форд-гранада», это при том, что Каталонский банк обанкротился. Жоан кинул взгляд направо, потом налево, не слышал ли кто восклицания Шуберта, а Мерсе заглянула в свою рюмку, словно кто-то позвал ее оттуда, со дна. Но кто мог услышать – каждый островок был занят своим волшебным зельем, зеленым, лиловым, желтым или красным, цвета крови, а то и всех цветов радуги сразу, если в коктейле соединялись напитки разной густоты, каждый островок был занят своим и не слышал, что творилось на другом острове, рядом. В храме возлияний стоял густой монотонный гул, и в нем тонули отдельные блестящие фразы и не менее блестящее умение слушать, но никто не забывал при этом, как говорится, людей посмотреть и себя показать, в надежде, вдруг именно сегодня выдастся ни на что не похожий вечер или начнется совсем другая жизнь. Побуждаемый расспросами, Делапьер с воодушевлением рассказывал об успехах, которые его ожидают, и о планах, целиком зависевших от департаментов, которые занимаются культурой.
– От частных импресарио – ни гроша. Их интересует одно – знай поставляют на конвейер игральные автоматы для заглатывания монет.
Луиса хотела было помешать Вентуре заказать второй коктейль, но Вентура встал между нею и барменом и получил свое.
– Если хочешь, чтобы тебя рвало, – пожалуйста.
Потому ли, что слова были сказаны в бешенстве, или потому, что вокруг их группки на мгновение повис пузырек тишины, только все взгляды разом обратились к Вентуре, который стоял, облокотившись на стойку, и к Луисе, ожидавшей, какое действие возымеет ее предупреждение. Наверное, взгляд Делапьера спросил точнее и лучше, потому что взгляд Луисы ответил ему: ресницы взлетели и опустились, что одинаково могло означать, пусть его, ей все равно или, наоборот, что ей не все равно и что не пусть его. Глаза Ирене блеснули слезами, а Мерсе – смущением, и Жоан с Шубертом попытались переменить тему, а Делапьер заговорил громче и радостнее, чем прежде, чтобы его услыхал и Вентура:
– Пей сколько душе угодно, Вентура, и не обращай внимания на женщин. Когда ты пьян, ты свободен.
– А мне что, пусть хоть на улице свалится, пусть его мусорная машина подберет.
– Ну, это уж слишком, дорогая моя. Я только две рюмки…
– Да и ночь только началась.
Вентура обернулся к ним с рюмкой в руке и вызывающе-победительно улыбаясь.
– У меня предчувствие: эта ночь – моя.
– Наша ночь.
Шуберт поднял рюмку к продымленным небесам бара и провозгласил тост.
– За падение режима!
– Какого режима?
Шуберт сделал вид, что не понимает вопроса Ирене.
– Неважно. Любой режим в конце концов должен пасть. Надо постоянно пить за падение режима.
Все выпили, но Шуберту было мало, и он перекрестил свою руку, в которой держал рюмку, с рукой Ирене, державшей рюмку, и они выпили, прижавшись лбом ко лбу, словно комедианты, в притворной любви глядящие друг другу в глаза. Все захлопали в ладоши, а Ирене, выпив, вздохнула с отвращением и отстранилась. Делапьер шепнул Вентуре на ухо:
– Этим не очень уютно с нами, – и кивнул в сторону Жоана и Мерсе. – И никогда уже не будет уютно.
– Наверное, им было бы лучше с другими.
– А зачем приходят?
– Шуберт сентиментален. Ему хочется верить, что все как прежде.
Разговаривать можно было только по двое и громко, чтобы перекричать гул, подобный гулу мчащейся орды, но движения у людей были плавными, смех раздавался не часто, только гуденье разговоров, и казалось, стоит дирижеру взмахнуть палочкой, как шум мигом уляжется и можно будет разговаривать доверительным шепотом. А вокруг говорили – высказывались плохо о социалистах, критически о коммунистах, под аккомпанемент насмешек над пужолистами, – все вели огонь по кому-то, и лишь немногие принимали огонь на себя: а что делать, каждый из них принадлежал к первым, вторым или третьим.
