В пьесе «Menschen und Leidenschaften» ситуация изложена устами горничной Дарьи — грубо и без полутонов:
«Я еще была девчонкой, как Марья Дмитриевна, дочь нашей боярыни, скончалась — оставя сынка. Все плакали как сумасшедшие — наша барыня больше всех. Потом она просила, чтоб оставить ей внука Юрья Николаича, — отец-то сначала не соглашался, но наконец его улакомили, и он, оставя сынка, да и отправился к себе в отчину. Наконец ему и вздумалось к нам приехать — а слухи-то и дошли от добрых людей, что он отнимет у нас Юрья Николаича. Вот от этого с тех пор они и в ссоре — еще…»
Слуга Юрия на это резонно возражает: «Да как-ста же за это можно сердиться? По-моему, так отец всегда волен взять сына — ведь это его собственность. Хорошо, что Николай Михалыч такой добрый, что он сжалился над горем тещи своей, а другой бы не сделал того — и не оставил бы своего детища».
Дарья не без ехидства поясняет: «Да посмотрела бы я, как он стал бы его воспитывать, — у него у самого жить почти нечем — хоть он и нарахтится в важные люди. Как бы он стал за него платить по четыре тысячи в год за обученье разным языкам?»
Вот так однозначно: бабушка задавила отца деньгами.
Отец, следует отметить, признал полное свое поражение и не делал попыток оправдаться — ушел в тень.
Тем более странно выглядит весь тот «театр», который бабушка разводила, когда Юрий Петрович пытался навещать сына. «Старожилы в Тарханах рассказывали мне, — пишет П. А. Висковатов, — что когда Юрий Петрович приезжал… то Мишу или увозили и прятали где-либо в соседнем имении, или же посылали гонцов в Саратовскую губернию к брату бабушки Афанасию Алексеевичу Столыпину звать его на помощь против возможных затей Юрия Петровича, чего доброго замыслившего отнять Мишеля».
Интересно, как бы Юрий Петрович, не имеющий ни связей, ни средств, «отнял Мишеля»? Кажется, он уже согласился со всеми требованиями тещи и нашел их весьма разумными — в том, что касалось будущего образования и карьеры Михаила Юрьевича. В своем завещании он также пишет сыну: «Прошу тебя уверить свою бабушку, что я вполне отдавал ей справедливость во всех благоразумных поступках ее в отношении твоего воспитания и образования и, к горести моей, должен был молчать, когда видел противное, дабы избежать неминуемого неудовольствия. Скажи ей, что несправедливости ее ко мне я всегда чувствовал очень сильно и сожалел о ее заблуждении, ибо явно она полагала видеть во мне своего врага, тогда как я готов был любить ее всем сердцем как мать обожаемой мною женщины».
Так или иначе, Елизавета Алексеевна создала собственную пьесу с собственными героями. Главная героиня — бабушка, старуха «екатерининского века», дочь собутыльника самого Орлова-Чесменского, всем говорит «ты», всем сообщает только правду, пусть и неприятную, ко всем добра, постоянно в трауре. (М. М. Сперанский, родственник Столыпиных, пишет о ней, например, так в одном из писем: «Она совершенная кроткая мученица-старушка».) Главный злодей бабушкиной пьесы — поверженный, но всегда ощущаемый на периферии, недостойный зять, который может в любое мгновение восстать и покуситься на последнюю отраду «кроткой мученицы-старушки», на ее внука, «любезного дитятю», болезненного, нервного, нуждающегося в непрестанной заботе.
«Люди и страсти» — своего рода литературный ответ на пьесу, которая игралась в жизни. Диалог пьес, который разрешается в драматургии смертью Юрия, в жизни — вполне благополучным детством Михаила.
Можно сказать, что детство у Лермонтова было счастливое. Это был любимый, балованный, обеспеченный ребенок. Барский дом, сад, «на вязе качели делали»; няньки, песни, полный простор для фантазии. «Когда я был еще мал, я любил смотреть на луну, на разновидные облака, которые в виде рыцарей с шлемами теснились будто вокруг нее…» — напишет позднее Лермонтов. Ребенок рос в обстановке, где его личность ничто не подавляло, где можно было сколько угодно быть «странным». Это, конечно, все бабушка.
Отец, будь у него возможность взять мальчика к себе, именно что воспитывал бы его; а поскольку Мишель с очень юного возраста был упрям, своенравен и, главное, обладал ярким характером, то все это «воспитание» вылилось бы в войну. Бабушка — не то; бабушка Мишелю во всем потакала. Избаловала, конечно, страшно — но, может быть, его и нужно было баловать. «Дисциплина» (в смысле — палка для битья нерадивых) только вызвала бы к жизни лермонтовских внутренних демонов, и без того мучительных. Совершенно справедливо отмечает Алла Марченко: «Госпожа Арсеньева… лечила его уязвленную сиротством душу долгим-долгим детством, теплом и уютом домашним».
Большая часть мемуаристов и биографов все-таки склоняется к тому, что Мишель в детские годы был очень болезненным:
«Рожденный от слабой матери, ребенок был не из крепких. Если случалось ему занемогать, то в «деловой» дворовые девушки освобождались от работ и им приказывали молиться Богу об исцелении молодого барина, — говорит Висковатов. И уточняет: — Он вообще был весьма золотушным ребенком, страдал «худосочием», и этому-то между прочим приписывала бабушка оставшуюся на всю жизнь кривизну ног своего внука».
