— Маля, прекрати молоть чушь, — строгим голосом сказал капитан Лемешев. — Я уверен, Иван жив-здоров, просто он, как и все нынешние молодые люди, обладает изрядной долей эгоизма. И в этом, между прочим, твоя заслуга — нельзя так баловать ребенка, тем более мальчишку.
— Он обещал мне звонить, а вместо этого прислал три открытки. Потом позвонил и сказал, что, наверное, приедет не один… Что он собирается жениться… Ах, Господи, я накричала на него, он повесил трубку. И больше никаких вестей.
— Когда это было?
— Двадцать второго августа. А сегодня уже шестое сентября… Господи, но ведь он дал мне слово звонить каждый день. Неужели на самом деле женился? Я не переживу, не переживу этого. Миша, Мишенька, я сойду с ума или повешусь.
— Да замолчи ты наконец! — Капитан Лемешев любил жену, но считал ее женщиной слишком эмоциональной и даже экзальтированной. Хотя, возможно, за эти качества больше всего и любил. Амалия Альбертовна выгодно отличалась от жен его коллег-офицеров. Прежде всего тем, что была верна ему душой, телом и всем, чем может быть верна мужчине любящая женщина. Это очень помогало в разлуке, сообщая уверенность и спокойствие. Он тосковал в плаванье по своей маленькой семье, считал себя везучим и даже счастливым человеком. Правда, Иван не захотел продолжить семейную традицию Лемешевых и отказался наотрез поступать в мореходку. Он имел тягу к гуманитарным наукам и с блеском учился на филфаке университета, из года в год получая ленинскую стипендию. Капитан Лемешев уже начинал гордиться сыном.
Сейчас он стоял у окна их всегда полутемной из-за тяжелых бархатных портьер и кружевных гардин бежевого цвета спальни и смотрел на хмурую грязную Неву, в которой отражалось ненастное небо. Он отсутствовал ровно два с половиной месяца. Казалось, он не был в Ленинграде несколько лет.
— Мишенька, как ты думаешь, он живой? — тихо спрашивала жена. — Пускай он хоть десять раз женится, только был бы жив.
Капитан Лемешев хмыкнул и полез в карман за трубкой.
— Ты Пономаревым звонила? — спросил он.
— Нет. А зачем? Думаешь, он мог поехать в Москву? Но он бы непременно позвонил мне оттуда, — лепетала Амалия Альбертовна. — Он ведь знает, как я…
Капитан Лемешев снял трубку и заказал срочный разговор с Москвой. Ответила Вика, дочь его двоюродной сестры.
Поговорив с ней и что-то записав на листке бумаги, Лемешев попросил телефонистку срочно соединить его с другим номером в Москве.
У Соломиных никто не ответил — Николай Петрович был на службе, Маша в институте, ну а Устинья отправилась в поликлинику — у нее вдруг резко подскочило давление и разболелся желудок.
Повесив трубку, капитан Лемешев сказал:
— Неделю назад он был у Пономаревых. Казался невменяемым и даже пытался покончить с собой. Очень много пил. Его увезла к себе подруга Вики Маша Соломина. У них телефон не отвечает. Едем в Москву.
Амалия Альбертовна видела в зеркале свое побелевшее лицо, на котором кривились в неестественной и ничего не выражающей гримасе губы, и не могла вымолвить ни слова. Она знала — начинается припадок. Капитан Лемешев поднял жену на руки, бережно уложил в кровать, задернул плотные портьеры и сел в ногах. Через десять минут Амалия Альбертовна сказала:
— Со мной все в порядке. Едем в Москву.
Толю прямо с самолета доставили в больницу.
Устинья знала об этом заранее. Едва его поместили в палату, как она вошла туда с сумкой фруктов и бутылок с минеральной водой. Он узнал ее сразу и слабо улыбнулся. Устинье бросились в глаза темно-русые прямые волосы до плеч и бледный высокий лоб. Толя очень изменился за те годы, что они не виделись. Его лицо нельзя было назвать красивым, однако, взглянув хотя бы один раз, его трудно было забыть. В глубоко посаженных темных глазах было страдание. Устинья наклонилась, погладила Толю по лежащей поверх одеяла худой руке, потом поцеловала в обе щеки и быстро перекрестила.
— Спасибо, что пришли, тетушка… Простите, но я даже не знаю вашего отчества.
— Зови меня просто тетей, — быстро сказала Устинья и отвела в сторону глаза.
— Благословит вас Бог, тетя. Я… я понимаю, у отца наверняка возникли неприятности, но случилось так, что те люди пришли ко мне, когда я был в бреду. Они сидели возле моей постели и слушали. Когда я очнулся, я не стал отвечать на их вопросы. Тетя Капа не должна была писать вам обо мне.
Толя поморщился и прикусил губу.
— Болит? — спросила Устинья.
— Да, но это… это можно пережить. Меня очень беспокоит, не навредил ли я отцу.
— Отец придет к тебе завтра. Обязательно придет. У него сегодня очень важное совещание. У отца все будет в порядке.
— А… — Толя снова поморщился, но теперь — Устинья это точно знала — не от физической боли. — Как поживает сестра?
— Она просила передать тебе привет. — Устинья замялась, не зная, стоит ли говорить Толе о том, что Маша выходит замуж.
От Толи ее замешательство не укрылось, и он спросил:
— Вы от меня что-то скрываете. Не надо, прошу вас.
— Маша выходит замуж, — сказала Устинья, глядя куда-то в сторону. — Для меня это тоже было большой неожиданностью, хотя со своим будущим мужем она дружит давно.
— Когда свадьба?
— Через неделю. Потом они уедут дней на десять в Болгарию, в Варну. Маше только что исполнилось семнадцать. Я никогда не думала, что она так рано выйдет замуж. Уверена, все можно было уладить иначе.
Последняя фраза вырвалась помимо ее воли, и она бросила испуганный взгляд на Толю. Он смотрел на нее своими темными внимательными глазами.
— Это как-то связано со мной? — спросил он, не отводя взгляда.
— Думаю, что да. Но я ничего толком не знаю.
— Это несправедливо. Господи, как же несправедливо. — Толя закрыл глаза, стиснул зубы и ударил несколько раз кулаком по одеялу. — Тем более что мне не поможет никакая операция. Думаю, это Господняя кара. Я буду молить Бога, чтобы он взял меня к себе. Скажите Маше… Хотя лучше ничего ей не говорите.
— Послушай, милый мой, ты поправишься и станешь нормальным человеком. Я сама позабочусь об этом. И сделаю это не столько ради тебя, хоть и очень тебе симпатизирую, сколько ради моей единственной коречки. Я не хочу, чтобы ее жертва оказалась напрасной. Понимаешь? А потому Бог тебя к себе не возьмет. Ты уже прогневал его однажды, отвергнув Машину любовь. Быть может, он наказал тебя именно за это.
— Я сам об этом думал… Знали бы вы, тетушка, сколько бессонных ночей провел я, коря себя за жестокосердие. Я готов был раскаяться в содеянном, написать Маше покаянное письмо, но в последний момент мне всегда мешала гордыня. Как же я ненавидел себя за эту гордыню! Думаю, Бог за нее меня и покарал. И я очень благодарен ему за это.
