Развязные манеры и громкий голос Кострыгина видимо смущали его.
Этот Кострыгин был деятельным членом одного акционерного предприятия, имел всегда деньги, легко добытые комиссионерством или иным необременительным трудом и вел сытую беспутную жизнь холостого жуира.
Другой — талантливый художник, мечтатель. У него были жена и дети и его мечты и планы часто меркли в заботах о насущном дне.
И теперь: в то время, как его бывший товарищ по гимназии беспечно отдавался безделью с бумажником, полным денег — он, имея в кармане всего 12 рублей, думал о необходимости отвратить завтрашний приход судебного пристава в полном сознании своего бессилия.
А рядом с этими тяжелыми думами в его уме запечатлевались образы и краски.
Усатое лицо с загнутым носом склонилось над столиком к хорошенькому свежему личику девушки и та в смущении смеется и опускает глаза…
Лицо уличной вакханки в шляпе с огромными полями, с вызывающим наглым взглядом…
И в комнатах, наполненных волнами табачного синеватого дыма при ярком освещении электрических фонарей все эти лица и фигуры, и краски, как-то расплывались и принимали образы чего-то фантастического, неживого.
Он отмечал в уме позы, выражения лиц, краски, освещенье и его лицо принимало вдохновенно-мечтательное выражение, — но следом за этим набегали мысли о завтрашнем утре и лицо его тотчас меркло, как меркнет ясный день с закатом солнца.
Чертенок не спускал с него хищного взора и радостная улыбка кривила его тонкие губы, обнажая мелкие, острые, как у щуки, зубы.
— Нет, дорогой мой, — говорил Кострыгин художнику густым, сочным басом: — картинками да рисунками не разбогатеешь. Надо Репиным быть. Да! — ты не обижайся, а лучше слушай меня. Я тебя кой с кем познакомлю. Ты им — портреты, а они тебе место. Дело говорю. Что? Искусство? Виньетки-то эти, буквы, картинки? Брось! Да и на кой прах оно, это искусство, если в животе бурчит! Ха-ха-ха!
Виталина коробили его слова, как всякая пошлость, и он, желая переменить разговор, торопливо сказал:
— Ну, все я да я! Расскажи, как ты устроился? Десять лет не виделись!
— Немудрено. Я тут всего четыре месяца. Устроился ничего себе. Тысчонок девять, двенадцать наколачиваю и — один, ха-ха-ха!.. Был и на Урале, и в Екатеринославе, и в Баку, везде дела делал. Теперь здесь при Бельгийском анонимном обществе… Ничего устроился, — повторил он самодовольно.
— Ты всегда был делец, — не без зависти произнес Виталин.
— Делец не делец, а мимо рта не дам пронести. Они допили кофе.
— Ну, ты куда?
— Домой, — ответил Виталин.
— Стой! — произнес Кострыгин. — Дома тебе все равно теперь не писать картины; с женой еще успеешь насидеться. Поедем со мною!
— Куда?
— Мне надо в клуб! А ты побродишь, посмотришь, как играют… Чай, и не знаешь этого? А там вместе поужинаем… А?
Виталин колебался. Ему представилась жена, которая с нетерпением ждет его, зная, что он пошел искать денег; но тут же у него мелькнула мысль — как последняя надежда — занять нужную сумму у богатого приятеля.
Чертенок напряг свою волю и впился взором в художника.
— Что же… пожалуй! — согласился он.
— Вот и отлично! — воскликнул Кострыгин. — Человек, сколько следует?
И, бросив на столик монету, он взял Виталина под руку и пошел к выходу.
Чертенок положил на столик фальшивый двугривенный и поспешно пошел следом за ними.
— К Синему мосту, — громко сказал извощику Кострыгин.
— Пожалте!
Извощик перегнулся и отстегнул полость.
Кострыгин занял три четверти сиденья, Виталин приткнулся с краешка. Извозчик застегнул полость, дернул вожжами и его сани смешались с вереницею других саней. Чертенок обернулся собакою и весело побежал за ними.
На углу Мойки и Нового переулка четвертый этаж огромного дома сверкал ярко освещенными окнами.
Было 11 часов и к его подъезду со всех сторон подходили и подъезжали люди в шинелях, шубах и легких пальто.
Двухстворчатые двери хлопали то и дело.
Извощик лихо подвез Виталина и Кострыгина к подъезду, они вышли из саней и прошли следом за другими.
Чертенок быстро шмыгнул следом за ними, но уже невидимкою.
Внизу, у первой площадки лестницы посетители снимали галоши, брали номерки и иные степенно, а иные бегом, поднимались по широкой лестнице.
Кострыгин взял художника под руку и, идя с ним за другими, снисходительно говорил ему:
— Живешь безвыездно в Петербурге, а — поди — и не знал этого места?
— Не знал, — ответил простодушно Виталин.
— А я всего здесь четвертый месяц и уже член! — самодовольно сказал Кострыгин и продолжал: — общедоступное Монте-Карло, так сказать! Здесь весело. Хочешь поиграть — вволю! И девчонки есть, — прибавил он; — по субботам маскарады. Простота нравов и всякому по средствам. Ха-ха-ха! Ну, идем!
Они поднялись на третью площадку лестницы и вошли в помещение клуба.
Направо, отгороженные длинною стойкой, стояли вешалки, сплошь завешанные шубами и пальто; налево, через раскрытые двери, была видна ярко освещенная пустая зала; а прямо, за небольшим широким прилавком, сидел толстый блондин, удивительно похожий на кота, и продавал входные билеты.
Подле него стоял приземистый мужчина во фраке, с золотыми пуговицами, с густыми черными бакенбардами, походивший на важного сановника.
— На мое имя! — небрежно сказал Кострыгин господину, похожему на кота, указывая на Виталина.
— На раз или на год?
— Пишите на год. Может, соблазнишься и без меня ходить станешь, — сказал смеясь Кострыгин Виталину, — ну, плати пятьдесят пять копеек!
Виталин заплатил и получил билетик. Кострыгин подхватил его под руку и ввел в огромный зал, по которому спешно проходили входящие, направляясь в двери налево или направо.
— А! Василий Петрович! — воскликнул юркий рыжий господин с красным носом, обращаясь к Кострыгину, — ты то мне и нужен! Дельце, батенька!
— Ну, я тебя оставлю, — сказал Кострыгин Виталину, — погуляй пока, а там будем ужинать!
Он обнял рыжего господина за талию и, кивнув приятелю, пошел в двери направо.
Виталин постоял с мгновенье, увидел огромный портрет Екатерины Второй и подошел к нему.
Великая императрица была написана во весь рост.
На роскошной раме была доска с выгравированной подписью милостивых слов, которыми она удостоила открытие первого общественного собрания в Петербурге.
«Копия с Боровикова», определил Виталин и, повернувшись, пошел в ярко освещенные комнаты.
В первой небольшой комнате стояло несколько ломберных столов и за ними играли в винт сосредоточенно, угрюмо.
В следующей большой комнате — то же. В ней же, в углу за столом, сидел Кострыгин и о чем-то оживленно толковал с рыжим господином, подле которого стоял толстый лысый армянин и, широко улыбаясь, кивал головою.
Виталин прошел через эту комнату и очутился в буфетной.
Несколько человек группами сидели за столиками, пили чай и громко разговаривали.
— Какой банк! Какой банк! — сокрушенно восклицал маленький черный еврей, — четыреста рублей! Я говорю ему: сними он: нет! И… сорвали… да!
Впереди видна была еще огромная, слабо освещенная, комната.
В ней за большими круглыми столами сидели мужчины и женщины, играя в карты.
Столы освещались лампочками под широкими абажурами, отчего в огромной комнате было относительно темно.
Дамы и мужчины играли в мушку.
Виталин остановился подле одного стола и равнодушно смотрел на игру.
Рыжий еврей, похожий на ростовщика; старичок, похожий на менялу; видимо, пьяный прикащик и две дамы: одна огромная, толстая, с усами и густым басом, другая маленькая с ярко горящими глазами, с острыми чертами лица, похожая на скворца.
Они играли и ссорились.
Виталин пошел дальше.
В биллиардной двое лениво играли на биллиарде. В читальной лысый старичок громко храпел в кресле, прикрыв лицо платком.
Виталин вернулся через буфет и две залы снова в зал, где висел портрет Екатерины, и прошел в следующие комнаты.
Небольшая гостиная с фруктовым буфетом.
Полутемная большая комната с рядами стульев вдоль стен. Дальше — налево — двери вели в ярко-освещенный зал. Он переступил порог и остановился пораженный зрелищем.
В первый момент ошеломленному Виталину показалось, что он попал на Лысую гору — так все было необыкновенно. Он стоял на пороге ярко освещенной залы; небольшая передняя часть ее была отделена четырьмя белыми колоннами, а за ними раскинулась остальная огромная часть залы с рядами белых колонн по сторонам, вся залитая ярким электрическим светом громадных люстр.
И на всем ее огромном пространстве, словно на ярмарке, толкались, суетились и шумели люди.
Сизый дым висел облаками и в его тумане вдруг выделялось красное, разгоряченное лицо с вытаращенными глазами или поднимался кто-нибудь бледный, как мертвец.
И, словно дьявольский оркестр, в воздухе стоял сплошной гул, среди которого вырывался то громкий какой-то утробный смех, то проклятие, резкое бряцание тяжелых серебряных монет и мягкий звон золота.
Виталин стоял, пораженный зрелищем, перенесенный внезапно из скучных молчаливых зал в атмосферу этого вихря страстей.
Бесцеремонно толкнув его, в залу торопливо прошли два юрких еврея и скрылись за колоннами в тумане сизого дыма.
Молодой офицер прошел туда же, на ходу озабоченно считая серебряные рубли.
Из-за колонн вышли два господина и, весело смеясь, что-то говорили, показывая друг другу деньги.
Почти тотчас за ними вышел кругленький плешивый толстяк с красным, потным, растерянным лицом.
Ничего не видя перед собою, он наткнулся на Виталина, пробормотал «извините», наткнулся на притолоку и растерянно вышел за двери.
«Играют!» решил Виталин и двинулся вперед в шумящую и метущуюся толпу.
Тремя рядами во всю длину залы стояли восьмиугольные игорные столы с расчерченными на них кругами и сегментами и вокруг каждого из них толпились кучею люди.
Со всех сторон раздавались выкрики:
— Ответ! — кричали в одном месте монотонным голосом: — ответ!
— Двенадцать рублей приема! — кричали в другом, — восемь рублей! Шесть!..
— Мои! — раздавался голос.
— Банк покрыт!..
Между играющими ходил человек, с виду прикащик, с кожаной сумкой через плечо и, покрывая шум голосов, время от времени, выкликал:
— Место! Одно место!
Где-то поднялся спор, в другой стороне загремел дружный хохот.
Снующие, взволнованные люди, видимо, все знакомые между собою, громко обменивались фразами.
— Я говорил ему: сделай ромбус! Нет, не послушал — и сорвали…
— Ему не везет…
— Голубчик, одолжи три рубля. Завтра отдам!
— Иди к черту, я и так проигрался.
— Ну, рубль!
— У меня всего пять осталось…
— Ну, хорошо! Я тебе припомню…
Виталин втиснулся в толпу, окружавшую один из столов, и стал смотреть на игру.
На всем столе деньги; золотые и серебряные монеты, ассигнации… Рыжеватый блондин в пенснэ, держа в руке толстую колоду карт, стал сдавать на четыре руки: налево, прямо, направо и себе… сдал по четыре карты… сидящий от него слева из особого футляра вынул и открыл одну карту и положил ее наверх; следом за ним сидящие за столом открыли свои карты и тотчас раздались злобные возгласы:
— Опять!
— Вот повезло!
— Комплект! — радостно воскликнул сдававший карты и, приподнявшись, загреб все деньги, лежавшие на столе, и придвинул их к себе не считая…
— Третий комплект! Этак без галош уйдешь! — сказал кто-то и отошел.
Сдававший снова взял карты. Со всех сторон к столу потянулись руки и на стол посыпались деньги.
— Пятнадцать в круг, десять на шваль! — кричал кто-то.
— Пять на второе!
Виталина совсем притиснули к столу.
— Игра сделана! — сказал рыжий блондин и снова сдал карты.
На этот раз он, после того, как открыли козыря, с досадою отбросил свои карты, а все стоящие вокруг громко засмеялись.
— Опять комплект!
— Наоборот только…
— Не все коту масленица…
— Кабы знать…
— Пятнадцать взял, а шестьдесят проставил… Рыжий блондин приподнялся и быстро производил расплату: серебряные и золотые монеты со звоном падали на стол; к ним протягивались со всех сторон руки и сгребали деньги… стол очистился и рыжий блондин опять взял карты.