Не отними инспектор руку, она бы так и вела его по всему заводу, как ребёнка. Они прошли все цеха и все коридоры; миновали какие-то чаны, навесы с мешками и штабеля ящиков; повертелись на поворотах и зигзагах — и начали спускаться по каменным ступенькам к широкой двери, обитой железом.
— Открывайте, — всё так же шёпотом сказала Катя.
Инспектор сдвинул тугой засов и разомкнул тяжёлые створки. Темнота обдала их.
— Выключатель справа.
Он нащупал его — пыльная лампочка высветила низкое подвальное помещение, площадью метров в тридцать. Но эта площадь определялась только по свободному потолку — весь подвал был завален буханками хлеба.
Инспектор лишь присвистнул, замерев перед таким варварским свалом хлеба.
— Ну что — я не активная? — тихонько спросила Еланцева.
— Катя, — заторопился инспектор, доставая ручку и бумагу, — вот телефон следователя Рябинина. Пусть немедленно едет сюда. А я пока буду караулить хлеб. Только звоните тайно.
Катя, окрылённая поручением, белой птицей взлетела по ступенькам…
Инспектор остался в подвале, прикрыв дверь. Он стал у порога вроде сторожевого пса, будто за несколько минут его отсутствия эту гору хлеба могли бы перепрятать; вёл себя так, как на месте происшествия, где до прихода следователя нельзя было ни к чему прикасаться.
Хлебный конус достигал высокого и узкого окна. Инспектор попробовал к нему подойти, но мешал хлеб — не наступать же на буханки. Тогда он лёг грудью на него и дотянулся до окна — прямоугольная рама подалась с привычной готовностью. За окном был двор, безлюдная его часть, пущенная под хранение всего ненужного.
Петельников вернулся к двери и глянул на часы — прошло двадцать минут, а Кати не было. Он прислонился к холодному железу двери…
Теперь понятно, как вывозили хлеб: спускали в этот подвал, через окно бросали во двор, грузили в самосвал — и за ворота. Но почему он не горелый? Как его вывезти через проходную? И зачем вывозить хороший хлеб: чтобы свалить в болото?
Он вновь посмотрел на часы — Еланцевой не было уже сорок минут. Не перехватил ли её директор? Не передумала ли она подрывать авторитет родного завода?
И когда Петельников уже вознамерился опечатать подвал, послышались торопливые шаги. Но шёл не один человек. Инспектор прижал ногой дверь и выключил свет.
В дверь постучали:
— Это я, Катя.
Петельников щёлкнул выключателем и убрал ногу. Сперва вошла Еланцева, показавшаяся в этом тёмном подвале белым ангелом. За ней осторожно, щурясь от подземного мрака, ступал Рябинин. Увидев хлеб, он заморгал глазами — и опять на его лице инспектор заметил мучительную обиду.
— Я ждала машину, чтобы его провести сюда, — объяснила Катя.
— Знаете, кто свалил хлеб? — спросил Рябинин Еланцеву.
— Нет.
— А раньше его тут видели?
— Видела раза два.
Рябинин смотрел на окно, размышляя.
— Оно выходит во двор, — объяснил инспектор.
— Может, и теперь скажешь, что пустяками занимаемся? — почти сердито отозвался следователь.
— Побереги злость для преступника.
— А вы знаете преступника? — спросила Катя у инспектора.
— Вот он знает, — буркнул Петельников.
Рябинин пощупал буханки, осмотрел дверь, подёргал засов… Только портфель он не открывал, где лежали протоколы для осмотра места происшествия.
— Ну что… пригласить понятых? — спросил инспектор.
— Ни в коем случае.
— А как?
— Сюда придут.
— Кто?
— Тот, кто свалил этот хлеб.
— Чтобы его забрать? — заинтересовалась и Катя.
— Теперь, после нашего появления на заводе, побоятся, — заметил инспектор.
— Не чтобы забрать, а чтобы добавить, — сказал Рябинин.
— Тем более побоятся, — не согласился Петельников.
— Но добавить не этого хлеба, — Рябинин улыбнулся довольно, как человек, догадавшийся о тайне, которая для других недоступна.
— Добавить булки, — догадалась и Катя.
Творчество, творение художника, творческая работа, творец… В конце концов, сотворение мира.
А ведь раньше в деревнях тесто творили — на ночь ставили его на печку в деревянной кадке, чтобы утром испечь караваи и одухманить их запахом всю избу, а то и всю деревню.
После ухода Башаева женщина понуро сидела у остатков дикого пиршества, положив взгляд на нетронутую буханку хлеба. В этом взгляде ничего не было — ни мыслей, ни желаний, ни чувств… Слабых людей жизнь отжимает досуха. Но слабым человеком была женщина, а к ней приходит второе дыхание, и третье приходит, потому что она женщина, потому что судьба этой женщины была связана ещё с двумя судьбинками.
Она встала и запахнула халат, который обтянул её туго, как забинтовал. У окна была прибита двухъярусная полочка: на первом стояло несколько книг, на втором чернел телефон, казавшийся тут немым и ненужным. Она сняла трубку и набрала номер — телефон оказался говорящим.
— Опять не приедешь? — спросила она у сразу отозвавшегося голоса.
— Дела.
— Вчера были дела…
— И сегодня дела.
— Какие дела по ночам?
— Какие бы ни были, они тебя не касаются.
Отвечающий ей мужской голос был чётким, с хорошо произнесёнными словами, будто он старался скрыть акцент.
— Ты уже хватил своего импортного коньячку…
— И это тебя не касается, — выговорил голос.
— А двоих детей это касается?
— На их содержание деньги даю.
— А на что же ведёшь сладкую жизнь?
— И это тебя не касается.
— Эх ты, отец!
— А я не крепостной! — взвился голос, позабыв про тщательное выговаривание слов.
Женщина ещё туже запахнула халат, словно теперь от крепости ткани зависела её сила. Но лицо, ничем не стянутое и ничем не поддержанное, оказалось предоставлено самому себе — давно готовые слёзы этим воспользовались. Она всхлипнула.
— Этим меня не проймёшь, — громко и теперь невнятно пробурчал он.
— Я знаю, — вдруг тихо согласилась она.
— Тогда чего звонишь?
— Я подам на развод…
— Этим меня не проймёшь, — повторил он.
— Я знаю, — повторила и она.
— Давай жить, не пересекаясь, — предложил голос вроде бы игриво.
Женщина всхлипнула ещё раз, не для него, не нарочно — вырвалось. Она думала, что он положит трубку, испугавшись этих всхлипов. Но он не то икнул, не то вздохнул.
— Зачем прислал Башаева? — тихо спросила она.
— Никого я не присылал.
— Он выпил тут бутылку водки…
— Я башку ему намылю.
— Его к следователю вызывали…
— А это не твоё дело! — опять взвился голос на предельно высокую ноту.
У женщины были вопросы и просьбы, у неё были советы и пожелания — она давно готовилась к длинному разговору, хотя бы телефонному, коли стал невозможен личный. Но все приготовленные слова нахлынули на неё и сдавили грудь. Она ещё раз всхлипнула и сказала, сама не зная, зачем: