Мысль принять во дворце рабочих царю подала, как это ни странно, царица. По ее письмам и дневнику можно увидеть, как пришла она к этой мысли… Прочитала бюллетень департамента полиции за 1915 год и раздосадовалась: ну что же это такое, в самом деле? На каждой странице про рабочие беспорядки по всей Руси… и еще это противное, совсем не русское слово «пролетариат»— фи!

Своей досадой она поделилась с министром двора, престарелым Фридериксом. Весь в золотом шитье старик качнулся на слабых ногах, вроде бы поклонился царице:

— Ваше величество, что же тут сказать? Жиды мутят… И еще — стало больно много образованных… — У Фридерикса уже давно на все семь бед один ответ.

Александра Федоровна даже осерчала на старика:

— Ну что вы, право, твердите все одно и то же? Рабочий-то люд русский и вовсе не образованный, чего ему мутиться?

— Вы правы, люд это темный, ваше величество, но его можно повести куда хочешь. Разве могу я забыть, как мужики, которые в девятьсот пятом году громили мое имение, потом кланялись мне до земли и говорили, крестясь, мол, не ведали, что творили. Это уж так, ваше величество…

Царица прошла через свою спальню и по антресольной лестнице спустилась в кабинет мужа. Он сидел за столом, сжав голову ладонями, читал какой-то державный документ и не слышал, как появилась жена, — даже чуть отпрянул, увидев ее перед собой. Тяжело поднялся из кресла, улыбаясь и одергивая вздыбившийся на плечах китель:

— Ты возникла как тать, испугала меня…

— Прости, что помешала. Но знаешь, что я надумала? Почему бы тебе не устроить прием рабочих? Ты же однажды принимал даже купцов. Поговорил бы с ними по душам, как ты умеешь. Спросил бы у них — что они, в конце концов, хотят? Почему они все время устраивают беспорядки?

Царь задумался. Вспомнил недавно читанную записку екатеринбургского губернатора о том, как там на металлическом заводе чуть не возник бунт из-за системы штрафов, введенной на заводе администратором-немцем.

— Это мысль, моя милая, — тихо сказал он. — В самом деле, мы все время третируем этих людей, подозреваем их во всех смертных грехах, а они — и тут Гучков прав — снабжают фронт оружием и делают это все лучше. А кто ими повседневно занимается? Разве что полиция… — Тут Николай что-то вспомнил и лирическую сентенцию оборвал и долго молча и хмуро смотрел в пространство. Что он там видел? Не девятьсот ли пятый год? Не московское ли восстание рабочих, когда он не спал три ночи подряд и ему меняли грелки в ногах, чтобы прекратить озноб. Все не было тогда из Москвы вестей, справился ли с бунтом посланный им туда его Семеновский полк? — Я подумаю об этом, дорогая, — рассеянно сказал он. — Спасибо за мысль и за твои тревоги о государстве нашем.

Александра Федоровна, шурша длинным платьем, подошла к нему вплотную и положила руки ему на плечи, вздрогнув от прикосновения к холодным полковничьим погонам.

— Открытие Думы ты решил окончательно? — спросила она, глядя ему в глаза.

— Да. Все, буквально все, и даже Хвостов, советуют это сделать. Думу тоже нельзя только ругать, это вызывает там озлобление. Поэтому я решил сам присутствовать на ее открытии.

Ее руки соскользнули с его плеч.

— Боже… Ты полезешь в этот гадкий муравейник?! — тихо воскликнула она, тревожно глядя в его неуловимые глаза.

— Дорогая моя, это вызовет шок у думских крикунов, заткнет им глотки, они не посмеют…

— А если посмеют? — прервала его царица, ее возбужденные глаза расширились, заблестели.

— Успокойся, дорогая, закрыть Думу так же просто, как и открыть. А если они, не считаясь с моим шагом к примирению, начнут старое, тогда вся Россия будет приветствовать закрытие Думы. Понимаешь? — И без паузы спросил — Какая утренняя температура у Алексея?

— Нормальная, — бегло ответила она. — Ты говоришь, и Хвостов советует?

— И очень убедительно. Им вообще сейчас владеет идея, что государственная власть должна использовать каждый предлог для показа, что она служит обществу, а если мы не будем этого делать, откроется возможность действовать нашим противникам.