Мысль Рябинина каким-то образом перескочила на Таню Свиридову. Возможно, она и не перескакивала, а вертелась вокруг последнего допроса, пока он разглядывал примитивную парочку. Рябинин знал за собой этот мучительный грех, почти болезнь, а может, просто следственную привычку — решать какую-нибудь задачу везде и всегда: на работе, дома, в транспорте и во сне — пока та не решится. Он уже к этому привык. Привык, что задача решалась неожиданно, неожиданно отдарив редким наслаждением сделанного открытия.
Вот и сейчас подумал, что этой забубённой девчонке ничего не надо, кроме тёмной подворотни. А Таня Свиридова… Они вышли из вагона. Петельников увидел, что следователь изменился на глазах — блаженно улыбается, стоя на эскалаторе задом наперёд.
— Вадим, почему же городские на мошенника клевали, а Тане Свиридовой с ним было смешно?
— Ради этого и допрашивал?
— Ради. А разве мало? Ну так почему?
Они поднялись на поверхность. Дождь, словно им крапали из распылителя, сразу начал оседать на них. Фонари горели в матовых ореолах, как в тумане. Осенний воздух тут, на окраине, от близлежащих лесов имел чуть винный запах.
— По серости, — предположил инспектор.
— Девчонка с мясокомбината не шибко образованна. Кстати, Свиридова заметила, что он симпатичный.
— Думаешь, раскусила?
— Нет! — Рябинин даже подскочил, сбившись с шага. — Да потому, что Таня Свиридова хотела полюбить, а те хотели выйти замуж.
— Ну и что?
— Её интересовали чувства.
— Ну и что?
— Как «ну и что»?! — Рябинин остановился и схватил инспектора за рукав, нацеливаясь очками в его лицо: — Как «ну и что»?! Она простой человек. Ей нужны чувства. А у него вместо них целование ручек, цветы, ресторан… Эффектно и вполне заменяет. А в деревне не нужны цветы, смешно целовать ручки и нет ресторанов. Там естественность. Поэтому в деревне Сивков оказался обезоруженным.
— Там даже молоко натуральное, — вставил Петельников.
— А городские девушки за чувства принимали лоск. В городе манеры сходили за любовь. Понимаешь? Галантность вместо чувств! Форма вместо содержания.
— Вот что значит красивая форма, — опять не удержался Петельников.
— Вот почему обманутые женщины были слепы, — они не любили.
Капли на очках следователя рубиново светились, потом сразу пожелтели и тут же загорелись зеленью.
— У тебя сегодня радостные очки, — улыбнулся инспектор.
На холме красовался великолепный дворец, расписанный лазурью и золотом: в решётках, колоннах, фонарях и скульптурах. Видимо, сверху он походил на торт. Весь день здесь стояла очередь. Особенно рвались в спальню, где когда-то почивали царь с царицей. А внизу, под холмом, рассыпались мелкие и синие пруды с прозрачной водой, с жёлтыми листьями, которые горели на их студёной поверхности, как медали.
От прудов уходили липовые и дубовые аллеи. Иногда попадались берёзы — огромные, корявые, чёрные от времени, какие-то не русские. Эти вековечные исполины видели того самого царя, который спал во дворце.
Дальше, километра через два, парк незаметно переходил в тихий лес. Там росли фантастические папоротники и в полутьме изумрудно светился мох. Только конфетные обёртки да апельсиновые корки выдавали близость цивилизации.
Лёгкий ветерок гонял листья и шевелил волосы. Мокрая земля под солнцем потеплела, но просыхать уже не успевала. Михаил брёл по гравийной дорожке. Он думал, что зря не вошла в моду тросточка, — в этих классических местах она была бы к месту. Люди попадались изредка. Некоторые аллеи просматривались насквозь, без единой фигуры. Он зевнул и вышел на широкую дорогу, обсаженную клёнами, где под ногами шелестело царство листьев. Здесь народу оказалось побольше — старушки с детьми делали разлапистые букеты.
На незаметной скамейке, которая стояла под самым густым клёном, он увидел девушку. Она читала книгу, согнувшись в три погибели. Только желтели чулки до колен да белела склонённая голова.
Это чтение Михаил считал фальшивым. Он не сомневался, что она в книге видит фигу. Женщина не может быть одинокой — или у неё есть мужчина, или она его ждёт. Видимо, эта ждала. Он поправил галстук, причесал волосы, перешагнул через куст и оказался рядом со скамейкой.
— Здравствуйте, — сказал Михаил.
— Здравствуйте. — Она подняла голову.
— Вы не уделите мне один вечерок?
— Не могу.
— Почему же?
— Я ищу человека, которому потребуюсь на большее количество вечеров.
Он не растерялся, но как-то сбился, не мог понять, шутка ли это, вульгарная ли откровенность.
— Ищете мужа?
— Почему мужа? Я ищу друга. Каждый ищет. А вы уже нашли?
— Как видите, тоже ищу, — усмехнулся он.
Ей было лет двадцать. Коротенькие неопределенно-сивые волосы лежали кое-как, или ветер их перемешал. Лицо простое, с чуть тяжеловатым подбородком. Некрашеные приятные губы. Глаза с каким-то отдалённым взглядом, словно она не сидела на скамейке, а смотрела издалека, с конца аллеи.
— Вас случайно не Тамарой зовут?
— А вас случайно не Васей? — спросила она без улыбки.
Он опять замолчал. И тут же удивился: это он-то молчит?
— Девочка, при таком характере не только друга найти, но и познакомиться невозможно.
— Да вы садитесь, — вдруг предложила она.
Михаил послушно сел. И оказался перед её синими глазами, перед взглядом, который смотрел вроде бы из-за клёнов.
— Неужели у вас нет желания познакомиться… необычно? «Уделите вечерок», «зовут Тамарой», «девочка»… Пошло, избито. А представьте: горит дом, вы идёте мимо и слышите женский крик. Спасаете девушку и становитесь её другом. Или женщина тяжело заболела, одинока. Вы помогаете, выхаживаете её… Или ночью в подворотне хулиганы напали на девушку. Вы рискуете жизнью, получаете раны, но спасаете её…
— А вы случаем на психиатрическом учёте не состоите? — неприязненно спросил он.
Она пожала плечами и взялась за книгу. Мимо прошли две весёлые девицы, смеясь, луща семечки и стреляя глазами по сторонам.
— Идите за ними. — Она показала взглядом. — Эти наверняка не состоят на психиатрическом учёте.
Он смотрел вслед девицам. С ними вечерок прошёл бы неплохо. Особенно с правой, у которой тело вздрагивало от ходьбы и здоровья. Ещё бы проскочил вечерок, как они проскакивали до сих пор — весело, шумно, приятно.
Михаил нагнулся и поднял кленовый лист, лежавший рядом с её беленькой туфелькой. Он был жёлтый, с красноватой тенью, с ещё зеленными прожилками. Увял, бедняга. Михаил вдруг почувствовал сосущую грусть, которой у него никогда не бывало. Он и сам похож на этот лист. Заныло в груди не потому, что тоже увянет, — чёрт с ним, всё увядает. Вот и парк увял. Но ведь будешь одиноким и заброшенным, как и всё увядшее.
