Буржуазия и либерализация западных государств поставили новые задачи. На смену уникальности пришло требование массовости, общедоступности продукта. В прошлом веке возникло искусство маркетинга, а сегодня термин «поп-культура» ассоциируется с миром огромных чисел. Сегодня значение произведения искусства может рассматриваться только с точки зрения потенциальной его продажи. И если продукт создан неграмотным, но ловким дельцом и его покупают, этот продукт можно считать искусством. Это обусловливает исчезновение самой потребности в культуре, в профессионализме художника и способствует росту любительщины.
В такой обстановке нельзя уже серьезно думать о кино. Это не только искусство, но и производство, кино невозможно без больших денег. Да и с таковыми недалеко уйдешь. Ведь не случайно в «Глянце» появляется образ Грэйс Келли. Конечно, Высоцкая на нее как бы и похожа, но дело не в этом. Грэйс Келли — кинозвезда, ставшая принцессой Монако. Но что такое Монако? Европейская Рублевка. А что такое Грэйс Келли? Два фильма Хичкока: «Держи вора» и «Окно на двор»; первый — высокопрофессиональная коммерческая поделка, второй посложней, конечно: изысканная эстетская игрушка о внечеловеческой природе кино, да еще с иронической подковыркой: хочешь жить со звездами — не высовывайся. Так что далеко и Хичкок не ездил, не дальше Монако. Можно, конечно, снять камерный фильм — чуть ли не на свои деньги, — вот как Бергман делал, но ведь на такой фильм никто не пойдет, он не окупит даже свои скромные затраты. Как раз Кончаловский такие фильмы делать умеет — вспомним «Дуэт для солистки». Но там опять же — звезды, им высокие гонорары платить надо. А просто на хорошее кино денег не дадут, один скоробогач сказал: спонсорство сейчас не модно. Остается старый знакомый — госзаказ. Тем более, что у государства теперь денег сколько хочешь.
И вот тут естественно перейти к Никите Михалкову и его «Двенадцати». Но я ни в коем случае не хочу сказать, что «Двенадцать» — заказная и оплаченная — «проплаченная», как сейчас говорят, картина. К сожалению, дело много сложнее.
Соблазн талантливого художника Никиты Михалкова — он хочет стать голосом России. Занять, так сказать, место — если не Льва Толстого, то Солженицына. И по его представлениям, в России — то ли сейчас, то ли вообще — нельзя обойтись без сильного государства. А сильное государство в этом же представлении — это вождь, единоличный лидер.
Никита Михалков подписал известное письмо, в котором как бы элитные деятели российских искусств просят Путина остаться на третий срок. Письмо опубликовано уже после того, как Путин вроде бы и вынес окончательное решение (какое — известно). На телевизионном обсуждении этого события Михалков в частности сказал:
Я считаю, что наша страна настолько еще не окрепла, что любая опасность изменения и подбрасывания страны на орла-решку пагубна для нашей державы. Когда меняется власть в США, меняется только фотография жены на столе президента. Звездно-полосатые флаги не меняются на зеленые или красные. А у нас такая опасность еще есть…
…Было бы наивно предполагать, что, руководствуясь этим письмом, он все-таки нарушит Конституцию. Но это был зов внутренний, желание сказать: «Ну давайте подумаем, каким образом сейчас не прерывать эту нить…» <…> Россия — это крест. Вертикаль власти и горизонталь культуры и экономики. Нарушая эту вертикаль или же допуская к ней противоборствующие силы, мы все время будем ставить людей перед опасностью проснуться однажды в новой стране. И еще неизвестно в какой.
Никита Михалков не сказал здесь ничего нового: это слово в слово то, о чем говорилось в фильме «Двенадцать». Его философия, его послание, «мессэдж».
Он же сам — в роли старшины присяжных — все это и озвучил. Дал резюме, пользуясь опять же судейским термином. А именно: если мы сейчас признаем этого чечененка невиновным и выпустим его на свободу, то ему же хуже будет — его убьют. Всем смотревшим фильм ясно, о чем тут речь в сюжетном смысле. Но тут ведь и метафора, иносказанаие, намек («сказка ложь, да в ней намек»): место, где сейчас могут убить ни за что, — это Россия, и нельзя выпускать на свободу русскоподданных, будь они чеченята или русята. Значит, нужна спасающая, единоспасающая, спасительная тюрьма. Отсидимся пока в тюрьме, а там, глядишь, легче будет.
Я не хочу говорить, что эта философия, это послание — плевок в лицо великой русской культуре и оскорбление всех ее заветов. Это сейчас — жалкие слова. Какое время — такая и культура, мы об этом только что говорили в связи с Кончаловским. Тут можно вспомнить слова Гегеля о Канте: он хочет научиться плавать, не входя в воду. Сидя в тюрьме, хотя бы и безопасной, порядка за ее стенами не наведешь. Но тут-то хитрость: тот и наведет, кто сейчас в тюрьме держит. И нельзя посягать на отца приемного, который и не приемный уже, а родной. Дважды в фильме с эмфазой произносятся слова об убитом: «русский офицер Володя». Во как! — даже имя известно. Нельзя посягать на Володю.
В таком случае Михалков — русский режиссер Никита.
Старшина присяжных в исполнении Михалкова тут же и вильнул: если вы сейчас опять все проголосуете «невиновен», то я к вам присоединюсь. Потом, в самом конце сердобольный интеллигент, который бросил пить и продал изобретение на Запад, выпускает птичку за окно — но тут же подбирает иконку — прячет в бумажник с кредитными карточками. В общем всем сестрам по серьгам: Михалков профессионал и знает, как многосмысленно поворачивать тот или иной сюжетный ход. Но в «Двенадцати» у него не только профессионализм» — это исповедание веры. В заключительном монологе он говорит «как художник», а когда кто-то из присяжных замечает, что художникам особенной веры нет, то добавляет: «и как офицер». Бывший офицер? — хочет уточнить собеседник. И тут Михалков начинает произносить и не кончает фразу: «офицер бывшим…»
