Перед нами была калитка. Джура без скрипа отворил ее, мы вошли во двор и подошли к дому. В окошке помаргивал огонек; человек на молельном коврике не мог нас увидеть — он сидел спиной к нам и разговаривал с богом.
Джура кивком указал мне на человека, и мы на цыпочках двинулись к двери.
Сердце мое бешено колотилось, из-за его стука я не слышал наших осторожных шагов. Не услышал их и
Ураз — ни когда мы тихонько вошли в комнату, ни когда Джура, словно тень, скользнул ближе к молельному коврику и Поднял с пола маузер. После этого Джура вернулся к двери и сел, скрестив ноги, — не стал мешать Уразу совершать намаз. Я остался стоять — боялся шелохнуться. Время остановилось, и единственное, что напоминало о жизни, — двигавшаяся при помаргивании светильника тень Ураза.
Наконец он дочитал молитву, обратился налево, выдохнул: «Суф» — и замер: увидал нас. И что маузера нет под рукой — тоже увидел. Он не пошевелился и не сказал ничего, молчали и мы с Джурой. Только расширились глаза и как-то помертвело, пустым стало обросшее, с густыми усами и бородой лицо, словно жизнь сжалась где-то внутри Уразова тела. Потом я увидел, что губы Ураза шевельнулись.
И еще какое-то время Ураз сидел неподвижно, а потом выдавил зло:
— Съел-таки меня, милиционер!
— Нет, — возразил Джура. — Не я, ты сам съел свою жизнь.
— Сейчас уведешь?
— Больше некого ждать.
— Верно, знаешь, — согласился Ураз. — Тогда мне надо попрощаться с семьей.
— Как хочешь, — сказал Джура. — Только ни слова о том, кто мы. Они не должны знать, что ты арестован. Приехали по делу, понятно? Бежать не советую — ты знаешь, как я стреляю.
— Что ж в Тангатапды — промахнуться боялся?
— Коня твоего пожалел.
— Да, за коня сам Худайберды сто баранов давал — шутник!
В комнату неслышно вошла женщина — одной рукой прижимала к груди ребенка, на другой блюдо с пловом. Увидела нас, замерла, испуганно посмотрела на Ураза — взглядом спросила, какие распоряжения будут.
— Плов в чашку положи, я еду, — сказал Ураз жене и глянул на Джуру, тот кивнул. — Да поживее!
Женщина исчезла неслышно, как и появилась.
Джура кивком указал Уразу на дверь — пошли, мол Мы вышли во двор — Джура, Ураз и за ними я.
Женщина уже протягивала мужу мисочку с пловом, завернутую в румол — поясной платок. Склонив голову, она спросила еле слышно:
— Когда ждать вас?
— Про то один аллах ведает, — сумрачно бросил Ураз и добавил еще, но уже мягче: — Береги сына.
Мы вышли из кишлака; я вел в поводу свою клячу и жеребца Ураза.
На дороге Джура подал поводья моей лошади Уразу.
— Садись… На этой далеко не уйдешь.
Ураз выругался, но поводья принял.
Потом Джура похвалил меня:
— Везучий ты, парень, смотри, какого коня получаешь. — Гнедой Ураза нетерпеливо бил копытом. — Однако садиться погоди — пока Ураза провожаем, я сам на его жеребце поеду.
Джура с Уразом неторопливо двинулись по направлению к Алмалыку, я держался чуть позади и слушал их разговоры. Напряжение охоты еще не оставило меня, наверное, оттого, что не было ему нормального выхода — погони и борьбы. Честно говоря, я никогда не думал, что поймать басмача так просто — ведь мы взяли Ураза без труда, без выстрела, можно сказать, голыми руками. Что это — везение, случайность? Тогда я еще не мог найти ответа…
— Не надо было мне приезжать сегодня, — как бы отвечая на мои немые вопросы, пожаловался Джуре Ураз. — И не хотел ведь — плохой сон видел, будто сын мой маленький умер.
— Значит, долгая жизнь ему суждена, так поверье обещает.
— Что прячешься за поверье, милиция, говори уж прямо: отсчитает ему аллах от моей жизни! — Ураз хохотнул коротко и зло, и я подумал: все же надеется убежать, и потрогал маузер у себя на боку. — А ты, однако, ловкий, милиция, как узнал о том, что приеду, скажи, а? Молчишь… Слыхал, слыхал о тебе.
— Ничего, и ты не хуже. Три раза удирал, я не мог догнать.
— Спасибо. И сегодня ушел бы, да задержался дома… Как ты думаешь, вас дожидался, а? — Ураз снова хохотнул и переменил тон на угрожающий: — Но помни, милиция, услышит обо мне Худайберды — за меня одного вас тысячи головы положат.
— Неужто так страшен он, твой хозяин?
— Ты не знаешь его, милиция, настоящий дракон, кого хочешь проглотит! Ни тебя, ни меня не пожалеет, если понадобится ему. Да… Только не называй его, милиция, хозяином моим. Сам знаешь, я другой. И я сам себе хозяин. На коня моего можешь сесть — на меня узду не накинешь!
— Узда на тебе не нужна. У нас каждый себе хозяин.
— У кого это у вас?
— У тех, кто признает Советскую власть.
— Ах вот ты о чем! Не пустословь, зря стараешься, милиция.
— Никогда не пустословлю — сам убедишься. А вот басмач как может быть хозяином над собой? Человек может быть хозяином. Басмачи — разве человек? Разве может не убивать, не грабить, а, Ураз?
— Аллах накажет за такие слова, милиция! — сердито отвечал Ураз. — Басмачи не один к одному, разные бывают, Худайберды — бай, а мои и отец и дед пасли стада, я и сам за отарой ходил!
— Если ты пастух, почему с баем против нас, почему кишлаки грабишь?
— Это вы опоганили наши кишлаки, растоптали религию. Вами правят гяуры, аллах отступился от вас, проклял…
— Не свои слова говоришь, пастух. Вот это правда пустословие. Большевики не признают имамов, но ты слышал, чтобы мы помешали мусульманину совершать намаз? Тебе ведь не помешали, Ураз, подождали, когда кончишь. Разве не так? Ходи себе в мечеть, молись на Здоровье, но чужого не трогай — вот наш закон. Чтобы ни богатых, ни бедных, все равны — вот чего мы хотим. Знаю, ты боишься — в горах спрятал краденых овец. Все равно отберем, Ураз, если сам не отдашь. Отберем и отдадим в кишлаки все, что вы награбили, в Тангатапды отдадим беднякам, пастухам, каким ты был раньше. Вот так, Ураз. А насчет веры — не свои слова говоришь. Очень тебе хочется, чтобы Туркестан называли Мусульманабадом, да? — Джура посмеялся своим словам и будто невзначай добавил: — Это твой курбаши тебя учит, да?
— Курбаши делом занят, — уже спокойно ответил Ураз. — Так говорит Махкамбай.
— Ого! Жив, значит, Махкамбай, отец Худайберды? А я слышал, будто умер он…
— Какая плохая разведка у тебя, милиций! И как узнал, что домой заеду, — до сих пор не пойму! Не-ет! Махкамбай жив… И почему ты говоришь, милиция, что он отец Худайберды? Курбаши — не сын, приемыш Махкамбая. Болтают, будто Худайберды — сын Аппанбая.
— Какого Аппанбая? Ты не ошибаешься, Ураз? — торопливо переспросил Джура, и я услышал тревогу в его голосе и невольно оглянулся. Но никого и ничего не было видно в ночи, и только цокот копыт по дороге нарушал тишину. За разговорами мы перевалили Бештерак и теперь спускались к развалинам Селькелды; по-прежнему Джура держался рядом с Уразом, а я — чуть поотстав.
— Откуда же можно знать точно, кто чей сын? Эх, милиция… Был такой Аппанбай, жил в Тойтюбе. Давно, лет двадцать уже минуло, ушел Аппанбай в хадж и не вернулся. Говорят, умер по пути к святым местам. И будто бы Худайберды — его сын. Только родился уже после отъезда отца вскоре. А когда еще ребенком был несмышленым, года через два или три, Намаз-вор разграбил земли Аппанбая, сжег там все, а самого Худайберды и мать его забрал с собой, увез в Шагози. Может, мстил за что-то Аппанбаю, а может, выкупа ждал. И дождался. Махкамбай, он глава соседнего рода, дал большой выкуп и забрал к себе наследника земель Аппанбая, и воспитал его. Может, он родственник Аппанбаю или друг — точно не скажу…
