Однако… Было бы безумством распускаться перед ней. Он должен быть твердым — не ради себя самого, а ради сына.
Да, нельзя поддаваться чувствам. Надо быть человеком дела. Секина со своей ношей — тяжелое бремя. Без этой ноши она полезнее в тысячу раз.
Он взглянул на нее и опустил голову. Потом отрезал:
— Я не хочу его. Если ты действительно меня любишь, ты должна желать того же, что и я. Мы должны избавиться от него.
— Слушаю вас, мой господин.
Он знал, что аборт, особенно такой поздний, — дело нелегкое, что трудно найти врача, который рискнул бы на это.
Доктор Сейид Ибрагим, кузен жены, — вот единственный врач, которому можно довериться, который ради него возьмется за эту операцию. Это смелый, благородный человек. Он должен все понять и согласиться с тем, что операция неизбежна.
Секина шла рядом с ним, глядя в землю. Лицо ее было безжизненным и неподвижным.
Уже у дверей приемной он взглянул на нее и ласково сказал:
— Ничего, Секина, все будет хорошо. Это простая операция. Я бы не настаивал на этом, если бы не сын. Только ради него… Я хочу, чтобы ты думала только о нем.
— Слушаю вас, мой господин.
Он вошел к врачу один, а она присела в коридоре.
Врач слушал молча, все больше удивляясь его рассказу. Наконец, качая головой, он проговорил: «Пять месяцев. Трудная операция».
— Знаю. Но надо сделать. Ради Набиля.
Доктор закончил операцию, и Секина притихла. Она избавилась от того, чего не желал ее господин, но дорогой ценой — ценой жизни. Помутневшим взором она обвела комнату. Ее глаза остановились на побледневшем лице врача, на губах показалось подобие насмешливой улыбки. Слабым, нетвердым голосом она произнесла:
— Доктор…
— Что тебе?
— Кончилась операция?
— Да.
— Избавилась ли я от того, что было во мне?
— Да.
— Ох! Если бы он знал…
— Что он должен знать?
— Если бы он знал, что я избавилась от его сына… ради сына другого человека.
— Замолчи, тебе нельзя разговаривать, пока не отдохнешь.
— Я отдохну очень скоро, распрощаюсь со всеми навсегда. Представьте, доктор, он избавился от своего сына ради… вашего. Он попросил вас убить своего сына для благополучия вашего сына. Представьте себе!
— Помолчи. Перестань бредить.
— Я не брежу. Вы лучше меня знаете правду. Только я одна знала про вас и про его жену. Вы прекрасно знаете, что Набиль родился у нее от вас. Я просила оставить мне его настоящего сына, которого я носила в себе. Это было его дитя, потому что я-то не лгала и не изменяла ему. Но он отверг просьбу, ведь я Секина, глупая, безропотная, послушная служанка.
— Хватит бредить, сумасшедшая!
Дверь тихо отворилась, вошел он, весь бледный, с лицом, застывшим от страха, и спросил дрожащим голосом:
— Что с ней?
Врач ответил:
— Ничего, она бредит.
Секина подняла глаза на своего господина, протянула руку, потом, найдя его ладонь, приложила ее к своим неподвижным губам и закрыла глаза.
Больше она не промолвила ни слова.
Перевод Г. Шарбатова
Три часа пополудни. Жаркий июльский день. Остатки тени, которыми еще кое-как наслаждался Мадбули, окончательно растаяли, подчиняясь круговороту солнца. Капли пота обильно орошали лоб и шею Мадбули. Он поднял край широкого рукава, чтобы вытереть пот, но капли при этом сползли к его глазам, и он лишь размазал их с пылью. Проносящиеся одна за другой машины без конца поднимали эту пыль, которая оседала на прохожих, сновавших туда и сюда.
Мадбули вглядывался в светофор. Вот погас зеленый свет, затем на какой-то миг зажегся желтый, и едва лишь засветился красный, как машины стали громоздиться друг за другом. Мадбули рассеянным взглядом обводит их, не в состоянии различить одну от другой… Но машины снова трогаются, увозят каких-то людей, которые, кажется, очень спешат. Откуда спешат и куда, ему неведомо.
Самому ему всю жизнь некуда было торопиться. Да и что подгоняло бы его?
Разве иногда попадался вот такой тип, вроде олуха, который сейчас сидит рядом с ним, время от времени покрикивает на него. А что ему эти окрики? Он преспокойно впускает их в одно ухо и выпускает из другого.
Бывало, прежде тоже некоторые пытались его поторопить. Но никому еще этого не удалось добиться, и удары его молоточка и движения ножа по оселку оставались всегда размеренными, как колебания маятника у часов.
Сейчас он посматривал на скопление машин, разглядывал их владельцев. Гудки и сирены красноречиво выдавали встревоженность и нетерпеливость пассажиров.
На миг рука с молоточком застыла в воздухе. И застыл в ожидании гвоздь, приставленный к подметке. Ну что ж. Пора ударить.
Но ожидание затянулось…
Беспокойно заерзал на своем месте шейх Абд аль-Гаффар, усевшийся на корточках тут же, на тротуаре: солнечные лучи, пробивающиеся из-за соседнего здания, нещадно бьют его по лицу, и пот струится из-под чалмы, окутывающей его голову. И вот снова он покрикивает на человека, который сидит, скрестив ноги, перед своим ящиком:
— Ну давай, Мадбули, поторапливайся!
И Мадбули обрушивает удар молоточка на шляпку гвоздя, чтобы тот навсегда исчез во чреве подметки. Таков его молчаливый ответ на понукания Абд аль-Гаффара.
А Абд аль-Гаффар удовлетворенно вздыхает и даже немного сдвигает назад чалму, чтобы проветрить свою облысевшую голову.
Почесав большим пальцем конец морщинистого подбородка, усеянного седыми волосами, он размахивает подолом своей широченной одежды, как веером, обнажая при этом костлявую безволосую белую ногу, а сам упирается голой пяткой в горячий асфальт тротуара. В руках он уже держит один ботинок после починки и никак не может нарадоваться новой черной подметке, вырезанной из резинового куска автомобильной шины, что покоится в ящике Мадбули.
Он с восхищением смотрит на самого Мадбули; ботинки в его руках стали как новенькие, а ведь живого места не было на них: все одно, что крышка без донышка, что небо без земли.
Теперь эта толстая, прочная черная резина убережет его от всех заноз земли и ноги почувствуют, что они обуты в настоящие ботинки.
Дальше он стал рассматривать ящик Мадбули, этот продолговатый деревянный ящик, который вместил в себя и оторванные куски автомобильных шин, и груды ржавых гвоздей, и оселок, и нож…
Мадбули протягивает руку, берет оселок и, отложив в сторону ботинок, начинает править нож, медленно поворачивая его то одной, то другой стороной. Потом он бросает камень в ящик, пристраивает ботинок на железную пятку и, обводя ножом по краям ботинка, срезает лишние части подметки, подгоняя ее по форме подошвы ботинка.
Вырезав подметку нужного размера, он прикладывает ее к подошве, облегченно вздыхает и снова хочет рукавом вытереть капли пота, но только размазывает их по лицу вместе с пылью.
Он бросает беглый взгляд на кучу обуви, сваленной около него прямо на тротуаре, ставит гвоздь указательным и большим пальцем левой руки, чтобы затем ударить по шляпке молоточком, что держит в правой руке.
Так и проходит вся его жизнь: удар за ударом, подметка за подметкой.
Самой большой его мечтой было выбраться из переулка Булака[12] и обосноваться на углу какого-нибудь большого дома на центральной улице.
Он сделал это.
Несколько лет тому назад он добился своей цели.
Он ушел из узких переулков и пристроился на углу солидного дома, на пересечении двух главных улиц — улицы 26 июля и улицы Печати.
Место довольно-таки оживленное; отсюда хорошо видно и трамваи, и машины, и людей.
Он обосновался со своим ящиком рядом с продавцами, торговавшими всевозможными контрабандными товарами — от чулок до жевательной резинки.
Попервоначалу он даже опьянел от радости и даже почувствовал, что с ним произошло нечто невероятное.
Но шло время, и он вскоре понял, что остался таким же, каким и был. Единственно только — подметок стало побольше. А бесконечный ряд гвоздочков на подошвах все тот же, да и клиенты все такие же.
Удары молоточка по железной пятке порядком утомили руку, но он не смеет прекращать работу, и примостившиеся рядышком на корточках клиенты то и дело понукают: «Ну, давай. Мадбули, поторапливайся!»
И тогда ударом молоточка по шляпке он загоняет гвоздь во чрево новенькой подметки.
А дальше, Мадбули, что дальше?
Где конец всем этим гвоздям, которые никак не кончаются? Даже если ты подобьешь подметки всему миру, и то они не кончатся.
А почему, собственно, ты хочешь, чтобы они кончились?
Что ты стал бы делать после этого, как жить?
И вообще, чего ты хочешь от своей жизни? Больше того, что получил?
Разве ты не женат?
Разве ты не наплодил детишек?
Один из малышей еще даже не оторвался от материнской груди.
А другой непременно должен перебегать улицу перед самым носом машин, несущихся с сумасшедшей скоростью. Третий же со своими сверстниками, заполонившими улицу, носится с мячом посреди дороги.
К вечеру Мадбули надевает на шею резиновый ремень ящика и возвращается домой.
Утром он снова перекидывает этот ремень через шею, и приходит на работу, и располагается в своем излюбленном уголочке.
И все это для того, чтобы снова забивать много-много новых гвоздей во множество новых и новых подметок.
Он тяжело вздохнул, поднял рукав, чтобы вытереть капельки пота.
И прежде чем Абд аль-Гаффар раскрыл рот, явно намереваясь поторопить его, Мадбули стукнул молоточком по гвоздю…
Гвоздь утонул в черной подметке.
Ничего иного нет для него.
Ничто его никуда не зовет. Постоянно глупые эти понукания: «Ну, давай, Мадбули, поторапливайся», — будто он осел с завязанными глазами, которому суждено весь век тащить повозку или вращать оросительное колесо.
Загорелся зеленый свет, машины тронулись, и люди заторопились, заторопились. Куда? Зачем? Бог его знает.
Он поднял руку с молоточком, но прежде чем опустил его, почувствовал, как две маленькие ручонки обвились вокруг его шеи и тоненький голосок воскликнул:
— Пап, а пап!
Обернувшись в сторону владельца этого голоска, который обнял его за шею своими ручонками, он оказался лицом к лицу с Годой. Наверняка мать прислала его за чем-нибудь, а может, ему самому надо что-нибудь…
Нехотя буркнул под нос:
— Ну, чего тебе, сынок?
Года размахивает перед ним какой-то бумагой и кричит:
— Пап, я получил аттестат!
С той же неохотой Мадбули отвечает:
— Ну ладно, а зачем пришел?
— Пап, я же все успешно сдал!
Мадбули не стал утруждать себя и, не вникнув в смысл услышанных слов, бросил коротко:
— Ну и хорошо.
Но мальчуган упрямо ему возразил:
— Пап, теперь я пойду в среднюю школу. Я получил баллы, нужные для средней школы, пап!
С этими словами мальчуган побежал по улице, подтанцовывая на ходу. Отец же поднял руку с молоточком, и прежде чем опустил ее, зазвенел в его ушах голосок сына:
— Теперь я пойду в среднюю школу!
Выходит, что сынок теперь пойдет в среднюю школу сам, без чьей-либо помощи; не думал он, что малыш настойчив до такой степени.
Мальчику ничего не нужно от него.
А что, если он успешно закончит школу, да еще поступит в университет, и кончит его, а там, смотришь, станет доктором, или инженером, или офицером? Малыш Года может стать чем-нибудь вроде этого, а может, и больше этого.
Тут Мадбули почувствовал, что засветился луч на дороге, луч, который был потерян на его жизненном пути.
Губы его раскрылись в широкой улыбке.
Он взглянул на шейха Абд аль-Гаффара.
Со всего размаха он ударил молоточком по шляпке гвоздя, словно этим ударом хотел открыть закрытый перед ним путь, и обратился к шейху Абд аль-Гаффару:
— Сынок-то мой Года успешно сдал, о шейх Абд аль-Гаффар, теперь он пойдет в среднюю школу.
Отвечая улыбкой на улыбку, Абд аль-Гаффар промолвил.
— Поздравляю!
И снова Мадбули заносит руку с молоточком для удара, изумленно покачивая головой, а до слуха его доходит голос Абд аль-Гаффара, по-прежнему побуждающий его спешить:
— Ну давай, Мадбули, поторапливайся.
И Мадбули — куда только девалась его усталость и тоска играючи обрушивает свой молоточек на шляпку гвоздя.
Перевод Б. Романова
Половину своей жизни прожил с женой Закией в своем скромном доме мастер Ибрагим Зенхим эн-Наггар. Дом этот оставил ему в наследство отец.
Сначала мы опишем дом, а затем его обитателей.
Дом находится в Дамиетте, в одном из тесных, бедных кварталов, и состоит из двух этажей: в первом этаже — две лавки и прихожая, на втором — две комнаты, гостиная и туалет.
Первую лавку занимает Али эль-Худри со своей цветной и кочанной капустой, помидорами, кабачками и другой зеленью, от которой ломятся полки и ящики его лавочки. Вторую лавку занимает дядя Бихнис — продавец сластей и детских игрушек со своими дудками, самолетами, куклами, коробками конфет, леденцами, маковниками и прочим. Особенно славится дядя Бихнис дудками, он без устали дует и извлекает из них звуки, подобные радостным воплям женщин на арабской свадьбе.
Что касается прихожей, то ее занял сам мастер Ибрагим стульями, шкафами и другой поломанной домашней мебелью, ремонтом и починкой которой он занимается.
Второй же этаж он приспособил под свое жилье, набив его приданым жены вместе со старьем, унаследованным от отца.
Это о доме. Описание же его обитателей, как мне думается, не потребует долгих и изнурительных трудов.
Они народ добрый, мягкого нрава. Аллах одарил их большим сокровищем — душевной простотой и невзыскательностью. Хозяин дома — человек высокой души, доброго сердца. Душа его полна веры, благочестия и набожности. Он всем доволен. Он смотрит на всех благожелательным взглядом, не обращая внимания на зло, и никогда не ищет в людях недостатков.
