Дым от сигарет неслышно, как пар от нагретой воды, поднимался вверх, вкрадчивый и осторожный, похожий на падающий вверх снег. Мысли текли все медленнее и медленнее, а затем и вовсе останавливались, не понимая, куда двигаться, если все видимое и невидимое разом лежит прямо перед тобой, только возьми. Мысли терялись среди лучей закатного солнца, криков засыпающего леса, замирающих движений ветра и вечного спокойствия озера, мимо которого прошли сотни веков. Серп месяца вставал над лесом, как полуприкрытый веком глаз небесного мудреца.
Однажды ночью Серафима проснулась и снова не почувствовала рядом спины Сатира. Она приподнялась на локте, огляделась, но тщетно, его нигде не было видно. Никто не сидел в озере, никто не шуршал в кустах. Она подождала немного, рассчитывая, на его скорое возвращение, однако тот так и не появился. Все это показалось ей очень странным. Вспомнились и видения странных пловцов, о которых Сатир упрямо отказывался говорить, и серебрящиеся в лунном свете фигуры на мелководье, которые она приняла за сон. Все это было крайне странным и совершенно непонятным. Можно, конечно же, было пойти поискать беглеца по округе, но лес в эту безлунную ночь шумел под ветром такой темный и страшный, что она, поневоле поежившись, улеглась, поудобнее закуталась в одежду, и закрыла глаза. Долго лежала без сна, а когда над вершинами деревьев на другом берегу озера засветлело рассветное небо, рядом бесшумно опустился выскользнувший из чащи Сатир.
Она не стала задавать вопросов и даже не ничем не выдала своего бодрствования, а просто заснула, решив, что обо всем подумает завтра.
На следующую ночь она решила проследить за ним, но совершила абсолютно непростительный для подпольщицы проступок — уснула на посту. Проснулась на рассвете, раздосадованная собой. Сатир посапывал рядом как ни в чем не бывало. Может быть, и вправду никуда не отлучался этой ночью.
Зато потом, на следующую ночь, когда она проснулась, рядом никого не было. Светила яркая луна. Туман клубился разлитым в воде молоком и деревья отбрасывали длинные призрачные тени. Лес совсем не пугал, наоборот, он был похож на ворота в страну, где танцуют вышедшие из полых холмов эльфы, водят хороводы гномы, а с ветвей за ними, смеясь, наблюдают длинноволосые дриады, спустив косы до самой земли. Все вокруг будило в ней воспоминания, неясные, словно из хорошего сна или прошлой жизни, отчего делалось тепло и она радостно ежилась в ожидании чего-то неповторимого, как возвращение в детство. Луна заполонила звонким стеклянным светом весь лес, и он стоял, полный легких невесомых тайн, которые манили к себе, как манят прохожего русалочьи песни. Она шла, осторожно ступая и с удивлением ощущая внутри вовсе не страх, как должно бы быть, а беспричинное веселье и неуловимое предчувствие чего-то хорошего и доброго. Ей слышалась далекая музыка, от которой хотелось плясать, хотя, может быть, во всем был виноват светящийся туман, искажающий ночные шорохи. За стволами деревьев мелькали зыбкие тени, хотя и это тоже могли быть проделки тумана. Что-то холодное капнуло ей на щеку. Она подняла глаза и увидела, что на кончиках ветвей, как прозрачные набухшие почки, висят капли. Она наклонила ветку, лизнула языком крохотный шарик и сощурилась от удовольствия. Такого она никогда еще не пробовала. Капля оказалась холодной, как все снега января разом, и сладкой, как зимняя тоска по лету. Белка принялась ходить по лесу, слизывая эту странную влагу. Пила и не могла напиться.
Так она шла и вдруг остановилась в изумлении, забыв о каплях. На крохотной полянке спал голый Сатир, а рядом стояло нечто, похожее на старый замшелый пень с раскидистыми корнями, которыми оно с родительской заботой укрывало спящего. Корни шевелились, поглаживая спящего, а он спал спокойно, с неясной блуждающей улыбкой на губах, словно ребенок на руках матери. Таким Серафима никогда еще его не видела. Было в его безмятежно радостном лице что-то такое, отчего у нее защемило сердце и почему-то захотелось плакать. В глубине мха, густым слоем покрывающего пень, горели ярко-зеленые, как и у Сатира, светляки глаз, только это были не человеческие глаза, и жутковато было девушке видеть их. Но самым удивительным было то, что в этой нечеловечности проступала кроткая материнская радость, заставившая сбиться с ритма Серафимино маленькое непоседливое сердце.
Белка из-за деревьев наблюдала за ними, не зная, замечена ли она, и не особо о том задумываясь. Пень урчал сытой кошкой, баюкая. Белка, едва понимая, что делает, опустилась на мягкую непримятую траву, чуть влажную от ночного тумана, и заснула, прислушиваясь к мурлыканию счастливой матери, самой странной из всех матерей, что она видела в жизни. Ей стали понятны и происхождение теней за стволами деревьев, и ночные разговоры Сатира с ртутно серебрящимся человеком, и странные фигуры на середине озера.
И все же самым удивительным в этом было то, что вся эта сцена нисколько не напугала ее. Наоборот, она сама почувствовала непонятную тоску и жалость к себе. На секунду ей даже захотелось тоже выйти на полянку, чтобы и ее приласкали эти сухие, шершавые корни в мелких лохмотьях темного изумрудного мха. Ей показалось, что и она могла бы так же спокойно уснуть здесь, не боясь ни зверей, ни комаров, ни холода. Уснуть, чтобы никогда не вернуться в города, к удавкам круглых улиц, торжественно и мрачно сверкающему асфальту, незыблемости бетонных блоков и бесконечному кошмару июльских полдней, когда жар раскаленных камней маревом поднимается вверх, как песнь победителя. Что-то помешало ей подойти. Может быть, чувство, что это чужая мать. Поэтому она уснула в десятке шагов от них, убаюканная чужой колыбельной.
Утром ее разбудил Сатир.
— У-у-у, что это тебя сюда занесло? Я проснулся, нет Серафимы. Думаю, съели. Пошел искать останки. Хорошо, что ты хоть недалеко ушла, а то лес большой, болота кругом. Заблудишься и только пузыри по воде, — он состроил критическую гримасу. — Ну что тебе на берегу не спалось-то? Будет вразумительный ответ?
Белке стало весело от этих его невинных хитростей, будто это не его унесло ночью невесть куда. Она сладко потянулась.
— Отнес бы ты лучше меня к воде, дружок. Я бы искупалась до завтрака. А то мне что-то лень идти. А, слабо?
— Отнюдь. Мама всегда говорила мне, что женщин нужно носить на руках, даже самых недостойных. Особенно недостойных.
Белка захохотала.
— Мама?.. Тебе?.. Что, правда? У тебя замечательная мама!
— Что верно, то верно, — пробормотал он, легко поднимая ее.
С этим он отнес ее на берег, где с ходу, не давая опомниться, кинул в воду.
— Именно это называется купанием ленивых. Чтобы не париться с раздеванием, — объяснил он в ответ на беличью ругань.
К полудню собрался дождь — один из немногих, что случались за время их пребывания на заповедном озере. Они спрятались от него под елкой. Нижние ветви дерева образовывали навес, под которым можно было с удобством сидеть, оперевшись о шершавый ствол. После этого их спины были перепачканы белесой еловой смолой, но Сатир сказал, что при желании это легко отмывается. Белка не возражала — на ней была одежда Сатира, поскольку ее была насквозь мокрая после «ленивого купания».
