У костра, уставшая от новых впечатлений и волнений, выпавших на их долю, спала Серафима. Сатир накинул ей на ноги свою косуху, чтоб не мерзла. Ночь была теплая, но ему захотелось проявить заботу. Затем в мерцающем свете костра он выпотрошил рыбу, очистил ее от чешуи, порезал на куски и насадил на гибкий ивовый прут. От жарящихся ломтиков рыбы пошел одуряющий для голодного запах. У Сатира так громко заурчало в животе, что Белка заворочалась. Он нервно сглотнул и, тихо ругнувшись, полез в карман куртки за солью, которую они купили в последней деревне по пути в затерянный мир. Посолил и стал жарить дальше. Вскоре, когда кусочки подрумянились, он разложил их на листе лопуха и уже совсем собрался будить Серафиму, как вдруг ему в голову пришла одна замечательная шутка.

Он вытащил из своих штанов кожаный ремень, осторожно снял с ног спящей косуху, положил на Белку растянутый пояс и снова укрыл. Она пробурчала что-то сквозь сон, но не проснулась. Он подождал немного, улегся у ее ног и стал потихоньку вытягивать ремень, ожидая реакции. Она не заставила себя долго ждать. Белка широко открыла глаза, прислушиваясь к ощущениям, и над притихшим озером раздался вопль:

— Змея!

Она вскочила, сбросив с себя куртку, и отбежала в сторону.

Сатир, пользуясь тем, что ее глаза еще не привыкли к свету, молниеносно спрятал ремень у себя на груди и сонно приподнялся на локте.

— Ты чего орешь?

— Там змея! — в страхе произнесла Серафима.

— Подумаешь, великое дело — змея. Ужик какой-нибудь или гадючка.

— Гадюка? Она по мне ползала!

— Да, они любят тепло. Грелась, наверное.

— Грелась? На мне? Я спала со змеей?

— Бывает… Это придает тебе некое сходство с Евой, — неопределенно протянул ее спутник.

— Ты чего, издеваешься? А если б она меня укусила?

— Паралич, пена изо рта и медленная смерть.

Серафима от страха обняла себя руками. Он протянул ей лопух с испеченной рыбой. Она еще не успела остыть. Белка с увлечением принялась уписывать еду, не забывая при этом беспокойно оглядываться вокруг.

— Слушай, мне почему-то кажется, что ты знаешь, кто плавал в озере.

Сатир, не ожидавший такого вопроса, быстро взглянул на нее, пошел к воде, помыл руки, вытерся майкой, застегнул молнию косухи и улегся на земле спиной к костру.

— Спать хочу — не могу.

Серафима некоторое время задумчиво смотрела на его обтянутую черной кожей спину, на которой отражались огонь, потом умылась и тоже легла.

Сквозь сон она услышала, как какие-то большие тела, словно тюлени или морские котики, плещутся у берега. Слышался негромкий смех и неразборчивое бормотание. Потом, когда наступила тишина, ей показалось, что она открыла глаза и увидела серебрящегося в свете звезд высокого человека, сидящего чуть поодаль на мелководье и глядящего на узкий серп месяца. Человек сидел совершенно голый, обхватив руками колени. Капли с острыми огоньками звезд внутри стекали по его спине и рукам. Казалось, он весь переливается и сверкает, как ртуть на солнце. Рядом сидела фигура, беззаботно шлепающая по воде рукой и подозрительно похожая на Сатира, тем более, что она не чувствовала рядом его спины, сильной и теплой, словно разогретый за день камень. Было в уединении этих странных купальщиков что-то родственное, близкое, словно братья встретились после долгой разлуки. Серафима провалилась обратно в сон.

Ее разбудило солнце. Она села и огляделась. По берегу к ней шел загорелый и улыбающийся Сатир с ивовым прутом, на который было нанизано с десяток рыб, в одной руке и с острогой в другой. Белка сняла накалившуюся куртку, потом чуть-чуть подумала и, сняв все остальное, с визгом побежала купаться. Сатир оставил добычу на берегу и бросился за ней. Они долго плавали, радуясь солнцу и чистой воде. Он доставал ей причудливые окаменелости и ракушки, которые выискивал на дне, показал, где можно наловить раков, и они долго наблюдали за этими странными существами.

Потом они ели рыбу, валялись на солнце, лениво переговариваясь и разглядывая проплывающие вверху облака.

— Человек создан для пьянства и безделья, — сказал Сатир.

— В этом что-то есть, — откликнулась Белка. — Может, шалаш построим?

— Женщина везде ищет уюта. Не беспокойся, лес о нас позаботится.

Белка пожала плечами: мол, тогда пусть заботится.

Сатир научил ее запекать рыбу с листьями щавеля в глине и тем они пообедали. После пошли бродить по лесу, набрели на поляну земляники, наелись до отвала и еще принесли с собой целую майку. Снова купались. Сатир сделал лук и подстрелил где-то в камышах утку. Белке было немного жаль птицу, но он объяснил, что если бы утке была не судьба умирать, он бы ни за что не встретил ее.

— Я в лесу нашел дикую коноплю. Нарвал и разложил сушиться.

— В наших широтах конопля вырастает совершенно беспонтовая. Солнца мало.

— В этом году лето жаркое. Посмотрим, что получится.

— Долго ей сохнуть?

— Если такая жара будет стоять, то дня за два высохнет совершенно.

— Хорошо бы. Только бумаги нет.

— Можно заворачивать в листья. Я покажу потом.

Ни Сатир, ни Белка сигарет не курили. Только иногда траву, да и то не часто.

— Я слишком уважаю мнение Минздрава, чтобы курить. И вообще люблю докторов. У меня подруга медсестрой в морге работает, — говорила иногда Серафима.

Последующие дни проходили почти так же, как этот. Они купались, охотились, били рыбу, готовили её на огне, загорали, по вечерам подолгу сидели у воды, передавая друг другу дымящийся косяк с травой и наблюдая за движением заходящего солнца. За тем, как красный шар медленно сползал за иззубренную, словно кромка боевого меча, темнеющую линию леса и мир погружается в мягкие сумерки, как в прозрачную голубоватую воду. В воздухе чувствовался такой вселенский покой, что хотелось даже перестать дышать, дабы ничто не нарушало его. Наступала ночь, густая, как смола, наполняла воздух тайной.

Может быть, это были лучшие моменты в их жизни. Сложно сказать, но и Белке, и Сатиру казалось именно так. Если бы кто-то другой оказался на их месте, возможно, и он согласился с ними. Впрочем, никто и никому не в силах запретить сидеть по вечерам на берегу озера и, наблюдая закат, понимать, что одним из величайших грехов на земле является нарушение тишины, а величайшей музыкой является та, которая неотличима от молчания.