Это была двухкомнатная квартира в невзрачном кирпичном доме, построенном, как и тысячи таких же, с легкой руки Хрущева и потому носившего имя «хрущевка». Комнаты были скромно, по-спартански, меблированы: пять стульев, диван, кровать, холодильник, огромный ламповый приемник выпуска шестидесятых годов, зеркало в прихожей, огромные напольные часы и пианино. Выцветшая старушка, забывшая, вероятно, как улыбаются, сдала ее, рассказав, что жилплощадь досталась ей после смерти сестры. Эльфу неожиданно стало жаль ее, и он, помимо своей воли, добавил к квартплате еще триста рублей, вызвав этим на сморщенном старушкином лице слабое подобие радости. Напоследок она попросила внимательно отнестись к часам и пианино. Это были вещи, купленные ее родителями еще до революции.
Сатир оглядел сверху зеленый дворик, смоченный унылым сентябрьским дождем, вздохнул и спросил у Эльфа:
— Денег-то сколько осталось?
Оказалось, что деньги еще есть, хотя на троих этого надолго не хватит. Белка к тому моменту уже решила жить с ними. Она сказала, что Сатир тут не при чем, просто ей так захотелось. Скорее всего, обманывала.
— Очень хорошо, — подвел черту Сатир. — С завтрашнего дня на территории квартиры вводится режим жесткой экономии средств. Нарушители будут расстреливаться, а сегодня — праздник и арбузы.
Белка в восторге сыграла на немного расстроенном пианино отрывок из «Турецкого марша», а затем «Болеро» Равеля. Соседи сверху застучали. Серафима на мгновение остановилась, вопросительно оглядев товарищей.
— Плевать, играй! — подбодрил ее Эльф. — Вечер еще не скоро.
Радостный Сатир схватил швабру и постучал в ответ.
— Привыкайте, мутоны! — крикнул он в давно не беленный потолок.
Получив столь решительный отпор, стук прекратился.
Потом они принесли с ближайшего рынка шесть арбузов. Из карманов курток Сатира и Эльфа торчали бутылки «Кагора». Отдуваясь, забрались к себе на четвертый этаж. На ступеньках, ведущих вверх, сидел вихрастый замурзанный мальчонка лет шести в потрепанной джинсовой курточке, неопределенного цвета шортах, несмотря на прохладу, и сандалиях в дырочку на босу ногу. Было похоже, что взрослые немного времени уделяют и его одежде, и воспитанию.
Заметив его, Эльф сказал задумчиво:
— У меня в детстве тоже были такие сандалии в дырочку.
Пацаненок, игнорируя замечание, спросил:
— Это вы на пианино играли?
— Было дело.
— Не играйте больше, я не люблю музыку. Стучать буду.
— Отчего ж ты, юное чмо, музыку не любишь?
— Да вот так уж, не люблю и все.
— Серьезный зверёк, — заметил Эльф.
— Давайте его в ванне утопим, — предложил Сатир.
Мальчишка сидел нахохлившийся, как воробей под дождем. На лбу его собрались морщинки.
— Не играйте, я палкой колотить буду. Не люблю музыку.
Белка поглядела на него и спросила:
— А арбузы ты любишь, нетопырь?
Он недоверчиво посмотрел на нее, не зная, как реагировать на «нетопыря».
— Щас как камнем кину, — на всякий случай предупредил он. — А арбузы люблю.
— Ну на, — она вдруг протянула ему один из зеленых полосатых шаров, что держала под мышками.
Лицо маленького чумазого антимузыканта стало совсем недоверчивым, однако он осторожно подошел к протянутой руке, шмыгнул носом и, готовый в любую секунду дать стрекача, взял предложенное. С трудом удержал и, пятясь, стал отступать наверх. Троица следила за ним, как он сопя, продвигался по лестнице. Когда он добрался до своей квартиры, а они открыли дверь в свою, сверху раздался радостный крик.
— Ладно уж, играйте! Не буду стучать!
Остаток дня был отдан принесенным плодам, разговорам и музыке. Эльфу было рассказано про жизнь на озере. Только о живых пнях и водяных не было упомянуто ни словом. Он меланхолично выслушал и, кажется, почувствовал, что что-то осталось за кадром, потому что иногда немного странно и недоверчиво переводил взгляд с одного рассказчика на другого, когда они, запинались, перескакивали с пятое на десятое и комкали рассказ. Впрочем, даже если он и заподозрил что-то, то расспрашивать не стал.
В одной из тумбочек были найдены свечи, которые немедленно вставили в подставки, прикрученные к передней стенке пианино. Белка поставила на крышку инструмента бутылку и импровизировала на инструменте, время от времени прикладываясь к «Кагору». Эльф с Сатиром сидели рядом на диване и рассеянно прислушивались к ее игре, передавая друг другу вино.
— В сентябре, когда понимаешь, что лето кончилось, можно выжить только за счет старых друзей и арбузов, — сказал Эльф.
Серафима согласно покачала головой и быстро пробежалась по клавишам, сыграв что-то напоминающее восходящую гамму в очень вольном исполнении. Звуки затрепетали вверху, как пойманные стеклом бабочки, создавшееся напряжение покачнуло пламя свечей, и вдруг мелодия разрешилась темой из «Bohemian ballet» Deep Forest, отчего легионы сладких мурашек пробежали по головам Сатира и Эльфа. Белка, сжав губы, играла, забыв обо всем на свете, и словно змея перед дудкой факира, извивалась всем телом в такт музыке. Пианино, доведя ее до состояния полного счастья, сейчас связывало руки, мешая танцевать. С одной стороны, все движения Серафимы были совершенно свободны, с другой — создавалось ощущение неких рамок, за которые она не может выйти, не лишившись восторга от исполнения музыки.
Дым от папирос плавал под потолком, сгущаясь в причудливые формы и образы. Парни неспешно блаженствовали, глядя вверх и затягиваясь привезенной с озера травой. За окном стало совсем темно, свет они не включили, и во всей квартире освещенным был лишь небольшой пятачок возле пианино. Огоньки папирос плавали в темноте, словно их хозяева пытались написать что-то на черном бархате тьмы. Когда они затягивались, их лица освещались красным, отчего они делались похожими на кузнецов возле раскаленного горна.
— Хорошо-то как! Помереть, что ли… — мечтательно сказал Эльф.
Сатир слабо улыбнулся и выпустил вверх густой поток белесого, словно седого, дыма.
— Нет, смерть отложим… — продолжил мысль Эльф.
С этими словами он подошел к столу, взял неразрезанный арбуз, прислонился лбом к его прохладному гладкому боку, задержался так, словно задумался, сделал движение, как будто собирался поцеловать и вдруг с силой, неожиданной для его хрупкого телосложения, бросил в открытую форточку. Тот, едва не задев оконного переплета, вылетел в густую промозглую сентябрьскую ночь, похожий на рыбу, нырнувшую в темные океанские бездны.
В комнате все замерли, зачарованные поступком. Бесспорно, было все это очень странным и, может быть, нелепым, но также несомненно, что была здесь и некая непонятная красота. В бесшумном полете сквозь форточку, в торжественной астеничной фигуре Эльфа, замершей, словно бросок обессилел его, в плавном погружении черного шара во тьму.
