— Она там еще не дерется? — немного взволнованно прошептал Сатир. Послушал. — Нет, вроде.
— Так вот, — она снова забубнила в дверь, — предъявляю ультиматум! Слышь, крысёныш? Если эта дверь не открывается на счет три, я буду петь.
Она выпалила скороговоркой «аз, два, три!» и затянула на весь подъезд.
Пустого царя приснопамятный вздох.
Бога нет, помер Бог.
Небесной невинности ласковый розовый цвет.
Помер Бог, Бога нет.
Пела в хорошей, отчасти классической манере. Высоко и сильно. Когда-то она поступила в Гнесинское училище на класс вокала, но бросила его на первом же курсе. Родителям объяснила, что там «неинтересно, да к тому же там еще и заниматься надо».
— Хороший, черт возьми, голос, — одобрительно сказал Сатир, вставая с дивана и подпевая, — «Помер Бог, Бога нет». Чудо, как хороша! Обожаю.
Эльф не понял, о ком он это говорил, то ли о Белке, то ли о песне «Обороны».
В амбразурах небесных навеки светла чистота.
Далеко до греха и легка вся, как есть, доброта.
Да не наступит конец человеческой песне.
Бога нет, да и хрен с ним.
Второй куплет она допевала под чаячьи крики еврейских старушек из соседних квартир и даже этажей.
— Безобгазие! Что вы голосите, как свинья? Надо милицию вызвать. Это сатанистка какая-то! Да пгекгатите же вы кгичать или нет?
Сатир, чрезвычайно довольный, открыл дверь и изобразил на лице искреннее удивление.
— Сегафима, ты ли? Какими судьбами? Вот не ждал… Не скгою, польщен.
Стайка старушек в теплых халатах и домашних тапочках притихла, завидев его.
— Дгузья мои, это ко мне, — обратился он к ним. — Пгошу вас, мон плезиг! — торжественно произнес, пропуская Белку. Она присела в легком книксене и прошла в квартиру.
— До свидания, догогие мои! Да, — словно вспомнив что-то важное остановился он, — и поливайте бегонии. Жагко, как в кгематогии, — с любезной улыбкой на приторно-сладкой физиономии простился с бабушками.
— Шлемазл! — услышал он, закрывая дверь.
Старушки немного постояли около закрытой двери, не зная, как реагировать на выходку молодежи, поворчали для порядка и разошлись.
— Привет, — сказала вошедшая Эльфу.
— Угу, — пробормотал, он, жуя огромное зеленое яблоко. — Будешь?
— Ну, раз не жалко…
Серафима, округлив глаза, неожиданно широко раскрыла рот и откусила чуть не половину. С трудом заворочала зубами, протянула остаток обратно. Эльф изумленно оглядел огрызок.
— Если б сам не видел, ни за что бы не поверил, — пробормотал он, покачивая головой.
— Круто? — спросила Белка.
— М-м-м…
— Доброта наказуема, — нравоучительно заметила она и протянула руку. — Серафима.
— Эльф.
— Да у вас тут прямо сказки, лес и «Двенадцатая ночь» — Эльфы, Сатиры.
Из кухни раздался голос:
— Слышь, Титания, ты выпить принесла что-нибудь?
— Да. «Киндзмараули» — любимое вино Сталина.
— А разве любимое вино Сталина не «Хванчкара»? — появился из кухни Сатир.
— Очень может быть. А много народу придет?
— Не знаю, с ними ведь не поймешь: бывает, все говорят, что заняты, а потом заявляется столько народа, что не знаешь, где на всех набрать стаканов, а то пообещают прийти — и в итоге ты остаешься один с телевизором.
— Опять небось натрескаются все, как поросята?
— Ну уж не без этого…
— Зачем же вы всегда так нажираетесь?
Сама Серафима пила достаточно много, но при этом всегда сохраняла способность ходить и соображать. Впрочем, это же относилось и к Эльфу с Сатиром.
— Нет, конечно же необязательно напиваться до потери сознания, но только тогда в этом процессе есть некая завершенность. Пьянка становится похожа на маленькую жизнь с рождением и смертью. Так же как в реальности, сознание переживает расцвет и закат. Периодически напиваясь, ты как бы успеваешь проживать множество маленьких жизней в течение одной. Хотя, с другой стороны, серьезное пьянство можно представить как попытку бегства от жизни, самоубийства. Тогда похмельные муки можно сравнить с муками ада, ниспосланными в наказание самоубийство.
Белка внимательно выслушала ответ Сатира и не преминула заметить:
— Ты, друг мой, мастер разводить глубокую философию на мелких местах.
Сатир фыркнул.
— Нет, просто я, в отличие от некоторых простейших, умею мыслить. «Мыслю — значит существую». Это, знаешь ли, свойство, присущее всякой высокоорганизованной материи.
— Сейчас один кусок высокоорганизованной материи получит в ухо, — перевела разговор в иную плоскость Белка.
— Фу, как грубо! — Сатир умильно склонил голову набок. — Боюсь, мне приходится иметь дело с весьма неинтеллигентными людьми.
— Может быть, зато это позволит тебе вернуться к реальности.
— Сомневаюсь, именно ты у нас постоянно барахтаешься в мистическом болоте. Прошлое, будущее, уничтожение и переделка того и другого…
— Ораторы, прикройте оратории, — подал голос Эльф.
— То, что ты называешь мистикой — изумительно реальные вещи, но что-то мешает тебе понять это. Может быть, это твой пресловутый интеллект?
— У Сатира нет интеллекта, — снова прорезался Эльф. — Он ярчайшее подтверждение того, что сознание вполне можно заменить набором простейших желаний. Вроде «есть», «сидеть», «спать».
— О, да тут наметилась травля!.. — радостно воскликнул Сатир, но в прихожей затренькал звонок. — Слетаются, стервятники! Пойду открою, а с вами, охвостье, я разберусь в следующий раз.
— Ага, — произнесла Серафима, — в следующей реинкарнации, когда ты, наконец, станешь разумным существом.
Тот, к кому это было обращено, остановился в дверях комнаты и неожиданно очень серьезно посмотрел на Белку, так что она даже присмирела. Сатир постоял так немного и вдруг оглушительно гавкнул.
— Сволочь! — смеясь, завопила вздрогнувшая от испуга Серафима, швыряя в него подвернувшейся книгой. — Я чуть дуба не дала!
Тот перехватил летящий томик, посмотрел на обложку.
— Шпенглер, «Закат Европы». Очень рекомендую, — и пошел открывать.
Серафима недоверчиво обратилась к Эльфу.
— Он что, правда, Шпенглера читает?
— Нет, конечно. Просто я ему посоветовал.
— Кто пришел-то? — поинтересовалась Серафима.
— Терпение и скромность — главные женские добродетели, — буркнули из коридора.
— Сам придумал?
— Нет, Шпенглер.
Из прихожей слышался шорох снимаемой одежды, неясный говор и смех. Похоже, что гостей привалило довольно много.
Первым в комнату ввалился, большой, как автобус, Саша — Гризли. Хотя медведи этой породы черные, Саша был рыжим. И очень толстым. Есть люди, лишний вес которых вызывает неприязнь, здесь же все было наоборот, Гризли был приятно-толстым. Его широкое лицо не было ни обрюзгшим, ни одутловатым. И прямо-таки излучало доброту. Еще он носил бороду, которая тоже была рыжей. Увидев Белку, Гризли радостно распахнул руки. Та с визгом взлетела с дивана.
— Фимка! — забасил Саша, сжимая ее в медвежьих объятиях, отчего она только радостно заскулила.
Они знали друг друга едва ли не с детского сада, но встречались по большей части случайно, как сейчас, что, впрочем, только добавляло радости. Между ними всегда была та самая дружба мужчины и женщины, в которую никто не верит. Эльф смотрел и завидовал.
Следом за Гризли ввалилось еще пять человек, все из организации. Белка вежливо поздоровалась с каждым. Эльф познакомился. Холодильник тут же завалили водкой — охлаждаться, на стол стали резать принесенную закуску. Потом подошли еще люди, принесли еще водки. Сатир послал одного из новоприбывших купить пластиковых стаканов, вилок и тарелок, потому что того, что было в доме, уже явно не хватало.
Наконец, тесно прижавшись друг к другу, уселись за стол. Бицепс, как старший в организации, поднялся. Он был некрасив, с костистым черепом и худым лицом аскета или фанатика. На носу его сидели большие очки в простой пластмассовой оправе. Из-за непомерно длинных и тощих рук любая одежда висела на нем, как на пугале. Меж тем, несмотря на изможденный вид, он был очень силен и вынослив. Вид его сейчас был крайне серьезен и сосредоточен.
— Предлагаю выпить за вдохновителя наших побед — товарища Сталина!
— За Родину, за Сталина! — поддержали его голоса с разных концов стола.
— За Одина, за Сталина! — тихим эхом повторил Сатир, его все услышали и, забыв про начальную торжественность, захохотали.
— Сатир, хватит идиотничать! Детсадовский юмор… — заметила Белка.
— Да, ладно, это я так… К тому же Сталин уже давно перешел в ранг полубогов, так что все нормально. Давайте выпьем!
Бицепс неодобрительно посмотрел на него, сказал: «Я бы тебя на дуэль вызвал, не будь нам нужен», — и они выпили, бесшумно чокнувшись пластиковой посудой.
— Кстати, а где музыка? — пережевывая колбасу, спросил Гризли.
— Перебьешься, музыки для медведей не держим, — ответствовал ему Сатир.
— Nirvana включи.
— Nirvana “Nevermind” Истомин до сих пор не отдал. А остальное у них мне не очень…
— Ист, отдай Курта.
— Отдам, — послышалось в ответ.
— Тогда Rammstein включи, — не унимался Гризли.
— Он у Белки.
— Да что ж такое! Ну хоть что-нибудь включи.
— Свет ему включи! — раздался ядовитый беличий голос.
— Я Летова поставлю.
— Ну вот, ведь можешь…
Сатир покопался в кассетах, выбрал летовский «Прыг-скок» с яркой, как вспоротое брюхо, обложкой, щелкнул кнопкой магнитофона.
— И да снизойдет на нас его божественное безумие, — подал голос из своего угла Эльф.
— И да!.. — утвердительно повторила Белка, разглядывая на фоне окна стакан с «Киндзмараули».
Посиделка продолжалась. Квартира становилась похожей на смесь стоянки банды анархистов со студенческим вертепом. Магнитофон захлебывался, народ оживленно беседовал, постоянно прося друг друга приглушить звук, и тут же забывая об этом.
— Музыка, как и любое искусство, в принципе, должна быть слепком с реальности, иначе как ее отличить от бессмыслицы? Человек бешено хочет реальности. Дайте! — говорил Гризли с пространством.
— Верно, все верно, каждое слово, как кусок соли. Человеческий мир превратился в продукт глобальных пиар-технологий. Я понял: все, что показывается по телевизору — кино. Пелевин в «Поколении Пи» прав, как дыра в голове. Он не понял только одного: всё то, что пускают по телевизору в новостях — не компьютерная графика, это идет съемка глобального кино. Все отрежиссировано, любая катастрофа, любое мирное соглашение и любой теракт. С маркетинговыми исследованиями, сценарием, софитами и цифровыми камерами. И с каждого события будут получены дивиденды. Дайте обывателю шоу, иначе он уйдет от телевизора и начнет заниматься реальностью! Хозяин никогда не допустит, чтобы домашний скот пасся вместе с дикими животными, чтобы домашний не заразился свободой. Свобода — вот самый большой ужас и проклятье современного мира. Предсказуемость и безопасность — два злых бога современности.
— Они пришли и разрушили мою страну. Они пришли и лишили меня будущего. Они расположили вещи так, что, чтобы выжить, я должен работать как проклятый. Они, ожиревшие и тошнотворно лоснящиеся, втирают мне, как прекрасна придуманная ими жизнь…
