Тут же продвигалось что-то о возможности возвращения коммунизма в России, формы, в которой это, вероятнее всего, произойдет, реальности диктатуры, захвата нас Китаем или арабами, глобализации, правомерности терроризма… В общем, в тот вечер за столом и на прокуренной, как коптильня, кухне было все то же, что и в предыдущие вечера.
— Коммунизм не истина сам по себе, он лишь предоставляет всем равные возможности для ее поиска, — говорил раскрасневшийся Бицепс.
— По-моему глупо искать истину, исходя из социальных условий. В любом случае она лежит вне этих условностей, — не соглашался Эльф.
— Поиск истины, как и коммунизм — это вечная революция. И в том и в другом случае остановка недопустима. Остановка — это смерть. В этом их единство и неразрывная связь. Поэтому вполне допустимо, чтобы оба процесса происходили одновременно. Советский Союз потому и исчез, что революция задохнулась от рутины и мещанства, от жадности и праздности, — вмешивалась Белка.
— Троцки-и-изм, — затянувшись травой, неодобрительно пробормотал Бицепс, одновременно стараясь не выпускать из легких дым.
— Ну и троцкизм, пусть. Кстати, как тут с ледорубами? — Белка, забирая папиросу, беспокойно оглянулась вокруг.
— Беспонтовая трава. Не цепляет.
Все тонуло в сизом дыму.
Прошли три часа пьянства. Народ напивался все более. Первых отваливающих в беспамятство относили на кухню, названную в честь этого «хосписом». Укрывали там пледом и собственной одеждой, открывали пошире окно, чтобы водка из голов быстрей выветрилась. Оставшиеся продолжали сидеть у стола, но речь становилась все более запутанной и все менее понятной, как для непосвященных, так и для говорящих.
Сатир поднялся из-за стола, открыл окно и вышел из него. Под окном проходил парапет, достаточно широкий, чтобы по нему можно было расхаживать. «Сталинская» архитектура. Для него это было не в первый раз, к тому же он совсем не чувствовал себя пьяным. Он прошелся немного, встал в нишу и принялся смотреть вниз. Там, у памятника поэту гуляли люди, всех желающих катали на лошадях, по дороге густым потоком, несмотря на вечер, текли куда-то машины, издавая протяжный гул, бесконечный, как крик раненого зверя, не понимающего, кто мог поразить его — такого могучего и совершенного в своей неуязвимости. Где-то на западе, в разрывах между броневыми листами домов, словно смертельная рана, виднелась полоска закатного неба, такого трогательно нежного и вместе с тем вечного цвета, что Сатир вдруг почувствовал в груди острую тоску, происхождение которой он никак не мог понять. Его вдруг потянуло туда, к этой светлой полосе, к черным, в угасающем свете, лесам с мягкой подушкой хвои под ногами, болотам, затянутым неверным покрывалом ряски, пению ночных птиц, таинственным шорохам и всплескам. Показалось, что сквозь рев рыскающих внизу смрадных зверей, он услышал далекий и жалобный крик, идущий из лесных чащоб и обращенный именно к нему. Почуял, что еще немного и он пройдет через заваленную засыпающими людьми прокуренную квартиру, соберет все деньги, что еще остались, выйдет на улицу, поймает машину и попросит отвезти себя куда-нибудь за кольцевую. А еще лучше — уйти туда пешком, чтобы не связываться напоследок с машинами и быть обязанным своей неожиданной свободой только себе.
Он уже вышел из ниши и двинулся к окну, когда оттуда появилась Серафима.
— Ну, как тут?
— Ничего, только я уходить собрался.
— Ой, подожди, не уходи еще немного, а то я тут в первый раз…
— Ты смотри, аккуратней! А там как?
— А! — она махнула рукой. — Все хорошо. Напились уже.
— Быстро сегодня, от жары, наверное. Только я ведь и вправду уходить собрался.
— Ну, пожалуйста, подожди чуть-чуть. Минутку.
И тут Сатир обнаружил, что ему уже не хочется никуда идти. Наваждение ушло, оставив после себя только неясное воспоминание, легкое, как закатное небо над вечерним городом. Он даже поразился, что еще секунду назад он едва не покинул свой дом ради смутного волнения в душе.
— Давай постоим тут немного.
Они стали смотреть вниз на людей. Люди их не видели и, наверное, даже не догадывались, что тут может кто-то стоять, но от этого находиться здесь было еще интересней.
— Ты откуда узнала, что я здесь?
— Эльф сказал.
— У него сегодня судьба сдавать меня.
— Нет, просто остальные уже совсем пьяные и никто даже не заметил, что ты исчез.
— Правда не заметили? Жаль, такой эффектный выход пропал. Пятый этаж все-таки. А они даже головы не повернули. Не тот зритель пошел, скучный. Все увлечены собой.
Он притворно вздохнул.
— Актер! — фыркнула Белка. — Слушай, в тебе вообще есть что-нибудь естественное?
— Вероятно. Не могу же я полностью быть искусственным.
— Ладно, трепло. Кстати, тут есть за что держаться? Что-нибудь железное, прочное?
— Что, страшно?
— Так есть, что ли?
— Вон, смотри, из стены какой-то крюк торчит. Хочешь, ухватись.
— Нет, давай лучше ты ухватись за него, а я буду держаться за твою руку.
— Как-то сложно все это…
— Ну пожалуйста!
— Ладно.
Сатир пожал плечами, но все же сделал, как она говорила. Белка заглянула ему в глаза и спросила:
— Я вот все думаю: можно тебе доверять или нет?
— С чего это вдруг такие сомнения во мне?
— Ну мы всё же не в войнушку играть собираемся…
— Тут, пока до дела не дойдет, не разберешься, но я думаю — можно.
— Ты сказал! — почти выкрикнула Белка и, вцепившись в его руку, прыгнула вниз. Сатир, в первое мгновение даже не понял, что случилось, только подумал, что его разорвет пополам. Их пальцы немного проскользнули друг по другу, но удержались вместе. Он стиснул зубы, напрягшись изо всех сил. Казалось, кости сейчас выскочат из суставов. Кожа на руке натянулась так, что едва не лопалась. Он повис над пропастью в двадцать метров, немного раскачиваясь, одной рукой вцепившись в крюк, а другой в ладонь подруги. Подождал, собираясь с силами и мыслями. Снизу на него доверчиво и спокойно глядела Серафима. Неимоверным усилием он подтянул свое тело к стене с крюком и попытался приподнять Белку. Она не заставила себя долго упрашивать и проворно вскарабкалась на парапет.
Сатир, обессиленный происшедшим, опустился на корточки, будто из него разом выпустили воздух. У него крупно дрожали руки.
— Ты совсем осатанела? — чуть ли не с ненавистью в голосе прошептал он. Горло свело от недавнего напряжения, он едва мог говорить.
Виновница прислонилась к стене и смотрела вдаль, куда до этого долго глядел Сатир. Она молчала. Когда Сатир поднял голову, то увидел, что она улыбается.
— Твою мать! — взорвался он. — У нее шутки! А если бы я не удержал? Сейчас лежали бы рядом, красивые, как две пачки фарша.
— Не лежали бы.
— С чего бы это?
— А я тебе доверяю.
— Какого черта!.. Зачем ты вообще тогда прыгала?
— Доверяй, но проверяй.
— Ну что, теперь все славно? Проверка удалась? Все приборы работают нормально?
— Вполне. Ну не сердись, Сатирчик, а то становишься похожим на поросеночка.
— Да пошла ты!.. — беззлобно и равнодушно махнул он вдруг рукой, поднялся с парапета и вошел в окно.
Посреди комнаты на спине спал Истомин — личность внешне совершенно неприметная и, может быть, наименее выделяющаяся среди всей боевой группы. Небольшого роста, с редкими рыжеватыми волосами, носиком пуговкой, слабый и стесняющийся оказываться в центре внимания, что, однако же не мешало ему иметь довольно четкую жизненную позицию. Например, он совершенно не боялся крови и не считал человеческую жизнь чем-то ценным. «Поскольку все мы состоим из молекул, которые начисто лишены любого, даже самого минимального намека на индивидуальность, то любой человек не более чем определенное сочетание неких стандартных кубиков — молекул. Поскольку количество вариантов сочетаний — величина конечная, значит, ни о какой индивидуальности не может идти и речи. Мы не более индивидуальны, чем шахматные фигуры. Просто одни лучше приспособлены для одних дел, а другие для других. Поэтому надо всего лишь определить, кто к чему склонен, и вперед! Наша жизнь ничего не значит, и наша смерть тоже ничего не значит». Примерно такие вещи он выдавал, когда напивался или когда его просто удавалось разговорить.
Сейчас его правая рука была нелепо поднята вверх, он сжимал и разжимал кулак, как будто бы делал зарядку или приветствовал кого-то не вставая с пола. При этом мирно сопел и временами принимался что-то бормотать. Сатир попытался поднять его, чтобы переложить на диван, но он невнятно забормотал:
— Да… Мне надо срочно умереть за идею…
— Оставь его, пусть отдохнет. Не видишь, человек собирается с духом.
За столом сидели самые крепкие — Ваня Бицепс и Гризли. Они попивали водку и неторопливо разговаривали. Ваня вещал:
— Пошли. Сейчас захватываем мэрию, вывешиваем флаг Советского Союза. У меня есть пистолет, от охраны отобьемся, а там подъедет телевидение. Захватим заложников, потребуем восстановления СССР в границах восемьдесят пятого года и самолет. Выбросимся в тайге с парашютами. Никто не найдет.
