— Не обидно скажи, ласково, — наказывал Борис Петрович. — Вот возьми десять ефимков {55}, передай ему за труды. Скажи, мол, мы ему премного благодарны.
«Хватит ему и пяти ефимков», — подумал Савелов. И назавтра, встретив итальянца внизу, молвил ему с оттенком огорчения:
— Господин Кутини, его превосходительство с вечера занемог и очень просил не беспокоить его.
— Заболел?
— Да, да, заболел.
— В таком случае я постараюсь прислать доктора.
— Нет, нет, у нас в свите есть свой доктор, он уже лечит генерала. Спасибо. Вот его превосходительство велел передать вам пять талеров в благодарность за ваши услуги.
— Но-о… — замялся Кутини.
«Откажись, гад, откажись», — подумал Савелов, восприняв это как колебания.
— …Мне как-то неудобно… ну да ладно. — И Кутини взял деньги.
«Паразит. Дож наверняка оплатил тебе все», — подумал адъютант, но вслух молвил то, что было наказано:
— Мы вам премного благодарны, господин Кутини.
— Что вы, что вы. Это мой долг.
Итальянец ушел, Савелов отправился наверх к боярину.
— Ну?.. — встретил его Шереметев вопросом.
— Все в порядке, Борис Петрович, как велели, так и сделал.
— Ну слава Богу! — перекрестился боярин. — И человека не обидели, и… Деньги взял?
— Конечно, взял. Кто ж от серебра отказывается.
— Ну и хорошо, ну и прекрасно.
Адъютант спускался вниз в остерию повеселевшим, в кармане позвякивало серебро, где-то ждала его черноглазая, огневая венецианка, с которой наверняка найдут они укромное местечко для любви и наслаждения. Порукой тому пять талеров, нежданно свалившихся с неба.
Однако Кутини не забыл русских друзей, появился где-то дней через десять и первым делом справился о здоровье его превосходительства.
— Здоров, слава Богу, — отвечал Шереметев, не сморгнув глазом.
— Значит, едем в Падую.
— Падуя? Где это?
— О-о, это недалеко. Доберемся в один день. Сам дож просил меня свозить вас в этот город.
Ехали сушей в крытой карете, и всю дорогу Кутини говорил, говорил, показывая то направо, то налево, называя пробегающие за окном деревушки и даже отдельные здания, сыпля, словно горохом, именами их хозяев. Более того, сообщая, у кого из них сколько виноградников, у кого хорошее вино, у кого не очень. Кто умеет делать сыр, кто плетет отличные корзины, кто делает столы и стулья…
— Сейчас заедем к моему другу Бертучи, — пообещал Кутини. — Перекусим, выпьем хорошего вина. Передохнем часок, пока возчик покормит коней.
Бертучи, широкогрудый, прокаленный солнцем чернобородый мужчина, встретил нежданных гостей с искренней радостью и лучезарной улыбкой.
Когда Кутини представил ему русских — боярина с его дворецким, радость его удвоилась, словно к нему пожаловали близкие родные.
— О русс, о русс… — залепетал он.
— Рад без памяти, — переводил его восторги Кутини. — Говорит, что никогда не видел русских.
Хозяин пригласил дорогих гостей в дом и, усадив за стол, тут же, не переставая расспрашивать Кутини о чем-то, стал уставлять его закусками, меж которыми водрузил ведерный кувшин вина.
— Он говорит, что в союзе с русскими теперь мы добьем неверных. Кстати, отец Бертучи воевал на море под началом адмирала Маркелло и участвовал в морском сражении при Дарданеллах в тысяча шестьсот пятьдесят шестом году. Тогда наш флот полностью уничтожил флот султана.
— Неужели? — удивился Шереметев.
— Да, да, да. И вообще на море мы всегда побивали турок. В пятьдесят первом году адмирал Мочениго, а через четыре года Морозини громили их флот, а уж под Дарданеллами уничтожили целиком.
— Но чем вы это объясните? — спросил Борис Петрович.
— Во-первых, мастерством наших моряков и, что не менее важно, маневренностью наших галер. У турок весь флот парусный, и когда нет ветра, он беспомощен. А галера может двигаться и в штиль, идет на веслах. Остальное решают пушки, а они у нас великолепные, вы убедились в этом, будучи в Арсенале.
— Да, пушки у вас действительно хорошие. Государь приедет, наверняка закупит у вас и пушек, и ружей.
Бертучи очень расстроился, когда гости встали из-за стола, не допив даже кувшин вина, и категорически отказался от денег, которые предлагал ему Шереметев.
Кутини переводил:
— Он говорит, что для него великая честь принимать у себя русского полководца. И приглашает нас заехать еще на обратном пути.
Садясь в карету, он продолжал:
— Кстати, ваше превосходительство, и вы тогда зря передали мне пять талеров с вашим слугой. Мне даже оскорбительным показалось. Пожалел слугу, уж очень у него жалкий вид был, не стал обижать.
«Пять талеров? — удивился Шереметев. — Ах, Петьша, сукин сын! Сжульничал. Ну, негодяй. Ужотко тебе будет на орехи!» А вслух сказал:
— Простите, господин Кутини, но вы столь любезно сопровождали нас, все рассказывали, показывали, что я счел своим долгом…
— Нет, нет, я исполняю поручение дожа и считаю это высокой честью, ваше превосходительство. Так что, пожалуйста, не делайте больше такого.
Тронулись дальше и вскоре, уже на закате дня, переехали мост через реку Бренту и вдоль канала устремились к Падуе, стоявшей на берегу Бакильоне. Город был окружен стенами, в них было семь ворот.
В темноте устроились в гостиницу. Курбатов опять дивился чистоте постельного белья и любезности обслуживающего персонала.
— Будет ли у нас когда-нибудь так? А? Борис Петрович?
— Не знаю, Алешка, не знаю, — отвечал боярин, с удовольствием вытягивая ноги под прохладной и чистой простыней. — Ну уж на походе точно этого никогда не случится.
— Я не про походы, я вот про такие дома-гостиницы, покои.
— Про такие гостиницы? Я думаю, лет через сто будут и у нас.
— Жаль… — вздохнул Курбатов.
— Чего жаль?
— Что уж нас тогда не будет. Жаль.
— Ты вот что, «жальщик», зачем у Бертучи налегал на вино? Окосеть хотел?
— Да ведь шибко вкусное, Борис Петрович.
— Ну и что ж, что вкусное. Меру знать надо. Ты видел здесь хоть одного пьяного? Нет. А ведь все вино пьют за каждым обедом.
— И правда, Борис Петрович, отчего так? Вина много, а пьяных не видно.
— Оттого, что здесь быть пьяным зазорно. А у нас? Кто пьян, тот и герой.
— Эт точно.
Утром Кутини прибыл к гостинице в карете и явился в покои к русским, как обычно говорлив и любезен:
— Едем осматривать город, синьоры. Я покажу вам все, чем славна Падуя.
Едва экипаж тронулся, Кутини заговорил:
— В Падуе есть несколько красивых площадей. Вот это пьяцца Витторио Эммануэле, она украшена статуями знаменитых людей города.
— А сколько их? — спросил Курбатов.
— Их около восьмидесяти. А вон пьяцца дель Санто, ее украшает конная статуя венецианского героя кондотьера {56}, полководца Гатамелата. Правда, она прекрасна?
— Да, — согласился Шереметев. — Видно, великий мастер ее изготовил.
— О да! Ее делал великий Донателло {57} в тысяча четыреста пятьдесят третьем году. Сам он родом из Флоренции, десять лет проработал в Падуе и за это время изготовил не только эту статую, но еще и великолепный бронзовый барельеф для главного алтаря церкви Святого Антония. Эй, милейший, езжай к Святому Антонию.
Карета остановилась около величественной базилики с семью куполами, достигавшей в длину без малого сто сажен.
— Н-ничего себе… — лепетал пораженный этой огромностью Курбатов.
Внутри русских удивил сверкающий позолотой канделябр в два человеческих роста. Пока они любовались им, Кутини отыскал настоятеля, переговорил с ним и пригласил гостей в алтарь. И там негромко начал объяснять:
— Это все работа великого Донателло. Вот его ангелы, играющие на разных инструментах, все это изготовлено из бронзы. А вот этот каменный барельеф — «Положение во гроб» — его последняя работа в Падуе. Посмотрите, синьоры, как он передал горе людей, на их лицах искренняя печаль, а женщина в отчаянии вскинула вверх руки.
— Как живая… — пробормотал Курбатов.
— Вот именно! — подхватил с гордостью Кутини, словно все это сработал сам, и, указывая на бронзовые статуи, продолжал представлять их поименно: — Вот это святой Антоний, по имени которого названа церковь, это святой Юстин, это святой Франциск…
Да, венецианский дож, поручая Кутини гостей, знал, что делал. Он потащил их в капеллу Сан Феличе знакомить с фресками Альтикиеро и Аванци, потом в знаменитую ораторию Скуоло дель Санто к фрескам великого Тициана.
Когда подъехали к университету, голос Кутини зазвучал с особой торжественностью:
— Это старейший университет Европы, синьоры, он основан в тысяча двести двадцать втором году. В нем с тысяча пятьсот девяносто второго года по тысяча шестьсот десятый трудился великий флорентиец Галилео Галилей. Именно здесь он изобрел свою знаменитую зрительную трубу, с помощью которой открыл на Луне горы и даже измерил их высоту.
— Как?.. — воскликнул Курбатов. — Как измерил?
— По тени, молодой человек, по тени, — отвечал снисходительно Кутини, словно измерение лунных гор по тени было пустяком. — С помощью своей зрительной трубы Галилей открыл у Юпитера четыре спутника, определил скорость вращения Солнца…
