Ужин не удался. Сотрапезники так давно не вкушали пищи телесной, что пришлось все вкусовые ощущения разрабатывать заново. Перерывы между сменами блюд показались обоим слишком долгими, скоротать время помогла беседа, а беседовали они столь живописно, что вновь оказались в центре внимания. Запуганные Стариком посетители не осмеливались глазеть на собеседников в открытую, однако нет-нет да и посматривали туда, где под мизантропическим мраморным тритоном, плюющимся струйкой воды в мраморный фонтан, восседали старцы, похожие на два шатра — белый и черный. Атмосфера сгущалась, и даже пианист, существо в обычных обстоятельствах лочувствительное, не смог доиграть до конца свою «Гранаду» и сконфуженно удалился, вытирая потный лоб.

— Поговорим начистоту, — негромко, деликатно начал Старик. — Твоя последняя реплика, произнесенная перед тем, как мы покинули номер, тронула меня своей искренностью. Можешь относиться ко мне как угодно, но я не хочу, чтобы ты мучился.

Мистер Смит хохотнул — не столько иронически, сколько неприязненно. Однако сразу же вслед за тем посерьезнел и призадумался, подбирая нужные слова.

— Больше всего меня обижает мотивация твоего поступка. Она настолько очевидна! — изрек он наконец.

— Ты мне уже говорил это раньше, или я слышу подобное заявление впервые?

— Разве упомнишь? Мы столько веков не виделись! Может, и был такой разговор, но, по-моему, я все-таки проговариваю тебе этот выстраданный упрек впервые.

Старик решил прийти ему на помощь:

— Помню твой душераздирающий крик, когда ты полетел за борт. Это воспоминание преследовало меня потом долгие годы.

— Преследовало… — буркнул Смит. — Да уж, красиво получилось, ничего не скажешь. Я стоял к тебе спиной, разглядывал перисто-кучевое облачко, и вдруг, безо всякого предупреждения, сильнейший толчок, и я падаю! На земном языке, между прочим, это называется убийством.

— По-моему, ты жив и здоров.

— Я же говорю: на земном языке.

— Ну извини, — сдался Старик, очевидно, полагая, что тем самым закрывает тему.

— «Извини»?! — изумился Смит.

— У меня же не было возможности принести тебе извинения раньше.

— Ладно. Дело не в изгнании. Это я бы еще пережил. Да и потом, рано или поздно я все равно ушел бы сам. Но мотив, мотив! Тебе понадобилось скорректировать кошмарный просчет в твоем Творении, где все было так замечательно продумано и выверено!

— Какой еще просчет? — несколько нервозно спросил Старик.

— А такой. Если все вокруг беленькие, то как, спрашивается, распознать тебя?

— В каком смысле? — Старик облизнул губы.

— Чтобы белое было белым, нужна чернота, — отчеканил Смит без своих обычных ужимочек. — Если вокруг одна белизна, белого не существует. Ты спихнул меня вниз, чтобы выделиться. Стало быть, мотив твоего поступка — тщеславие.

— Нет же! — возмутился Старик. И, немного подумав, добавил: — Надеюсь, что нет.

— За тобой должок. И тебе никогда за него не расплатиться, сколько ни кайся. До моего изгнания никто, даже ангелы, не понимал, что ты собой являешь, никто не чувствовал исходящего от тебя тепла, не видел сияния. Но появился я, и на фоне тьмы ты стал видим во всей своей красе. Так продолжается и по сей день.

— Для того мы и наведались с тобой на Землю, чтобы проверить, видим ли я и видим ли ты.

— Если бы не я, не моя жертва, ты был бы невидимкой! — прошипел мистер Смит.

— Готов признать, что отчасти ты прав. — Старик понемногу приходил в себя.

— Но только не делай вид, что новая жизнь пришлась тебе не по вкусу — во всяком случае на первых порах. Ты совершенно справедливо сказал: не столкни я тебя, ты рано или поздно ушел бы сам. Стало быть, семя было посажено, и ему оставалось только взрасти. Я изгнал того ангела, которого и следовало изгнать.

— Не спорю. Мои бывшие коллеги были абсолютно бесхарактерными созданиями, за исключением разве что Гавриила, который вечно вызывался участвовать во всяких рискованных предприятиях, доставлять невесть куда головоломные послания и так далее. А знаешь, почему он это делал? Ему тоже было скучно. Как и мне.