А теперь судите сами: разве наши этимологические разыскания не принесли нам пользы? Мы ведь не только узнали происхождение двух современных слов, обозначающих лекаря и лечение. Мы как бы заглянули в древний мир наших предков, подсмотрели и подслушали, как пользовали своих доверчивых пациентов медики времен Владимира Киевского, а может быть, и старца Гостомысла. Если бы об этих способах лечения у нас не сохранилось никаких письменных или устных свидетельств, мы на основании наших этимологии могли бы уже довольно уверенно говорить: очевидно, они применялись!
И это позволяет мне обратиться ко второй, может быть основной, пользе, приносимой наукой этимологией. Раскрывая этимологу свои малые и большие тайны, слова любого языка позволяют нередко проникнуть и — в секреты истории, как сквозь перископ увидеть сквозь них то, что уже давно и, казалось бы, навеки скрылось в тумане прошлого. Это необыкновенно важно.
Вот слово кровать. Может быть, вам представляется, что оно связано с такими словами, как «кров», «по-кр-ов», «по-кр-ыв-ать»: ведь мы привыкли, что кровать есть ложе, по-кр-ытое простынями, одеялами, по-кр-ывалами…
Это неверно. «Кровать» — очень древнее заимствование из греческого (византийского) языка. Грека называли свое ложе для сна «краббати» (в другом по времени произношении — «краввати»). Это слово перешло от них к русским еще в киевские времена.
Почему — перешло? Разве у тогдашних русичей не было постелей и собственных слов для их называния? Конечно, были. Но живших в суровой простоте восточных славян, привыкших отдыхать на застланных шкурами зверей и верхней одеждой лавках землянок и изб, видимо, очень поразили роскошь и блеск пышной Византии, когда они с нею столкнулись. Дивом показались им и невиданные ими высокие, мягко застланные, чудно изукрашенные греческие спальные одры — «краввати», какие стали появляться теперь и в киевских богатых палатах. Сначала слово «кравать», вероятно, и значило только греческого образца богатое ложе. Потом значение его расширилось, а присутствие рядом слов «кров», «покров» заставило его измениться и по своей форме — стать «кроватью».
Если бы до нас древние летописи, наши и зарубежные, не донесли сведений о живых взаимных отношениях между Киевской Русью и Византией, мы могли бы утверждать, что эти отношения был и, уже по одному тому, что нам известны в древнерусском языке такие слова, как «кровать», как «известь» (из греческого «асбестос»), как «плита» (а раньше — «плинфа») — плоский, византийского образца кирпич. Эти слова могли перейти к нам и прижиться у нас только потому, что народы Руси и Византии в IX и X веках общались тесно и оживленно.
Наши предки вовсе не всегда были только покорными учениками, жадно заимствовавшими иноязычные слова. Они и сами передавали своим соседям все, что тем приходилось ко двору, из русского словарного запаса. Так, наши северо-западные соседи, финны, получили от нас и превратили в свои такие слова, как «аккуна» — «окно», «лусикка» — «ложка», «вяртяння» — «веретено»… Случалось, и нередко, что слово передавалось, как жезл в эстафетном беге, от народа к народу все дальше от места своего рождения.
Вот слово «грамота»; его корень — не русский. Он даже и не славянский. Оно прибыло к нам оттуда же, что и «кровать», — из Греции. Греческое «грамма» (во множественном числе — «граммата») значило «буква», «письмена» — всё изображенное письменами. Став русским «грамота», слово не залежалось у нас. Поезжайте в Эстонию, вы встретите там слово «раамат» — оно значит «книга»; попадете в Финляндию и узнаете, что у финнов «рааматту» обозначает не всякую книгу, а только церковную, библию, «священное писание»… Оба слова пришли к финским племенам северо-запада, так сказать, по великому пути из варяг в греки, через посредство наших предков. А ведь это указывает на древние культурные связи между народами, на те дороги, но которым совершался всяческий обмен между ними, всевозможное общение…
Очень часто получается так, что единственный ключ к той или иной тайне исторического прошлого оказывается в руках этимологов. А уж когда речь заходит об истории самых языков, тут без этимологических разысканий буквально шагу ступить нельзя.
История же языка всегда теснейшим образом связана с историей человеческой мысли, с историей развития самого сознания людей. Вот посмотрите, как это получается.
Мы называем известное каждому из вас копытное животное: «овца», испанцы же, живущие на противоположной оконечности Европы, зовут его же «овеха»; может быть, вам приходилось слышать название знаменитой пьесы драматурга Лопе де Бега: «Фуэнте овехуна» — «Овчая купель», «Овечий источник». Что за странное совпадение в словах народов, разделенных целым континентом?
