Старуха не пошевелилась при виде гостей, только моргнула несколько раз нижними веками.
— Хозяин давеча приходил, — заскрежетала она. — Гневлив бысть паче естества. Отдай, глаголил, мою шкуру, Осенище. Отдай мою хоромину, Карога. Хладно, глаголил, без шкуры. Найду, глаголил, Осенище, отберу шкуру, и самого задеру…
Тимофеев, примостившись на чемодане, с удивлением обнаружил, что их проводник трясется крупной дрожью. «Сильны были предрассудки в народе», — мысленно отметил он.
— А я его клюкой, — продолжала психическую атаку Карога. — Да в рыло. Не ходи, мол. Помер так помер, хи-хи-хи…
— Привет, бабуля, — ненормально ласковым голосом сказал Фомин. — Как здоровье?
Старая ведьма зыркнула на совершенно деморализованного Осена.
— Кто таковы, Осенище? Неживым духом пахнет, нелюдским… Морока ли то кощеева? Или ответное слово изрекли?
— Н-нет, Карога, — суетливо забормотал Осен. — Н-не изрекли. А глаголят, они-де самые и есть. Про деву глаголят, власа-де златые…
— А я их съем, — объявила Карога. — И косточки при пороге закопаю. Пусть по ночам ходят, меня веселят.
— Не съедите вы нас, — убедительно сказал Тимофеев. — У вас и зубов нет. Вы нас припугнуть хотите…
— Хочу, — подтвердила Карога. — И припугну.
Ее звериные глаза внезапно засверкали, раскрылись во все лицо. И все растворилось в этом ведьмовстве. Пропала замызганная берлога, сгинул перепуганный Осен, обрушились в пропасть беспамятства древние сосны. Мир наполнился надсадным комариным зудом и ледяным ознобом. И в омерзительно-серой пелене пульсировали два зеленые плафона — старухины глаза. Потом откуда-то из преисподней до Тимофеева донесся глубокий, раскатистый, лязгающий голос, который нес сущую чепуху:… «нападет куку-печаль, закрутит, завертит, да выворотит, да заморочит, да заслепит яска вороная, ворон-зверь да игрень-зверь…»
И еще один голос, очень знакомый и потому единственно родной во всем этом неподобстве:
— Баловство все это, бабушка. Только время зря теряем.
Наваждение кончилось.
Мокрый как мышь Тимофеев сидел прямо на земле в обнимку с опрокинутым чемоданом и постыдно вибрировал. Чуть поодаль вниз лицом валялся Осен. Карога продолжала торчать возле входа в свою берлогу, с глазами у нее все было нормально, а рядом стоял спокойный, не поддающийся никаким чарам Фомин и раскуривал папиросу.
— Зелье, — с неудовольствием покосилась на него Карога. — Кощеева морока.
— Допустим, вы нас пугнули, — промолвил Фомин, затягиваясь. — С этим вопросом покончено. Если это льстит вашему самолюбию, Тимофеич надлежаще отреагировал. Дальше что?
— А в иной раз вопрошу, — сказала ведьма.
— Вопрошайте, — позволил Фомин. — Только поскорее.
— Аще храбор ты зело, — прищурилась Карога, — то назови мне текущую дату, приняв за точку отсчета нулевой год нашей эры.
— Цирк, — покачал головой Фомин. — Водная Феерия. Сплошной Кио получается. Тимофеич, взгляни, что там на табло ретромотива, если ты в состоянии.
Преодолевая немощь в поджилках, Тимофеев подковылял к машине времени, прислоненной к молодой сосенке.
— Двенадцатое июля шестьсот двадцать четвертого года, — откашлявшись, провозгласил он.
Карога молчала, часто мигая нижними веками. Затем вдруг подобрала свои лохмотья и резко нырнула в берложью темень.
— Если мы и дальше пойдем такими темпами, — с неудовольствием произнес Фомин, — то и за год не управимся.
— Пустяки, — сказал Тимофеев. — Хоть за два. Там, у нас, по-прежнему стоит летний вечер. Света и Тахион чай пьют, — он мечтательно зажмурился. — С бутербродами.
— Я бы тоже перекусил, — признался Фомин. — С утра, понимаешь, ничего в рот не лезло.
В этот момент снова появилась Карога, разглядывая на свету нечто завернутое в грязную тряпицу. Иногда она обращала потускневший взор к небу и беззвучно шевелила губами.
— Ну, бабуля, — нетерпеливо сказал Фомин. — Давай помогу.
И он заглянул к ней через плечо.
— Ты что, Николай? — забеспокоился Тимофеев. — Тебе нехорошо?
— Наоборот… — пробормотал Фомин. — Витька… Сказать, что это за штука?
— Амулет какой-нибудь, — пожал плечами Тимофеев. — Беличья лапа или, там, гузка летучей мыши.
— Часы, — сказал Фомин, стараясь совладать с охватившим его волнением. — С ретромотива. Они все еще работают, и там тоже двенадцатое июля…
— Забыла, — сварливо бухтела Карога. — Глава зело дыровата, все наружу извергается.
— Меня бы вопросила, — укоризненно сказал Осен. — Что я, не подсказал бы?
— Подсказчик, морока кощеева! — заскрежетала ведьма. — Сгинь, не то хворю напущу! Мне дано бысть, мною вопрошено, мною да отвечено будет!
— Бабушка, — подступил к ней воспрянувший духом Тимофеев. — Где вы взяли эту вещь?
— Съем! — рявкнула на него Карога и замахнулась клюкой. — Помру, но не выдам! В лесу нашла…
— Уважаемая! — подключился Фомин. — Почтенная! Напрасно вы нам не верите, мы же с добром пришли. Вам его дала девушка, очень красивая, с золотыми волосами?
— По имени Вика? — налегал Тимофеев.
— Дева, — снова захихикал Осен.
— Цыц! — лязгнула на него Карога. — Не то съем!
— Они не скажут, — с отчаянием произнес Тимофеев. — Не та эпоха. Им еще неведомо вероломство.
— Что же делать? — растерялся Фомин.
Карога сидела, нахохлившись, будто немолодая курица на насесте. Глаза ее были прикрыты.
— Скажу, — внезапно заявила она. — Чую, не морока вы кощеева, не сольстите. Дождались мы верных людей, Осенище.
— Тако, тако, — истово закивал Осен.
— Да грядете вы, добры молодцы, прямо через лес, — неожиданно звучным голосом провозгласила Карога. — Да будет за лесом река велия, берег зыбучий. Ни вплавь, ни вброд ее вам не перебресть. Но будет вам Калинов мост, а стережет его поганое чудище, а хоронит его Кощеева Морока, и которые то чудище одолеют, да реку перебредут, да узрят хоромину… — Карога несколько раз мигнула. — А больше ничего не скажу. Целы будете да узрите сами.
— Только чудища поганого нам недоставало, — мрачно сказал Тимофеев. — Я есть хочу, а не чтобы меня ели. Эх, темпороскоп бы сюда, и черт с ним, с правилом ретроспекции, — знать бы, чем все это кончится.
— Не трави душу, Тимофеич, — промолвил Фомин, понемногу обретая привычную для себя и для окружающих уверенность. — Видали мы этих чудовищ. Медведь какой-нибудь. А то и вовсе предрассудок. — Он помолчал и добавил: — Ну, ты-то уцелеешь. Вспомни Анну Тимофееву.
— Мало ли на свете Тимофеевых? — с сомнением проговорил тот.
— Осен вам проводником будет, — заявила Карога.
— Не буду! — заверещал тот. — Чудища страшусь!
— А меня не страшишься? — ласково спросила старуха. — Я ведь тебя съем. И косточки при пороге закопаю.
— Я бы тоже что-нибудь съел, — мечтательно сказал Тимофеев.
— Бабушка, — обратился Фомин. — А меч-кладенец какой-нибудь нам не полагается?
— Не ведаю, — пробормотала Карога. — Про элементную базу ведаю, про текущую дату тоже, а иных словес не слыхала.
— Жаль, — вздохнул Фомин. — А то я подумал, если часы с ретромотива, так и бластер завалященький найдется.
— Пошли, Николай, — сказал Тимофеев. — Разыщем чудище, начистим ему хобот, и дело с концом. Может, по дороге деревню какую встретим, перекусим.
— Нет здесь деревень, — объявила Карога. — Давно нет, ушли отсюда люди — от чудища подале.
— Это серьезно, — сказал Тимофеев и задумался.
Есть им хотелось жутко.
Вдобавок Тимофеев измучился с чемоданом. Тот все время норовил чувствительно долбануть хозяина по ноге и на каждом ухабе вызывающе грюкал своим содержимым. Тимофеев менял руку, пробовал пристроить его на плече, и на голове, и подмышкой, но легче не становилось. «Вот вернусь домой, — решил он, — тотчас же куплю себе рюкзак!» Он с завистью смотрел на Фомина, непринужденно вышагивавшего с ретромотивом за спиной, и на беспечного Осена, уже позабывшего об угрожавшей впереди опасности в облике гипотетического чудовища и несколько раз начинавшего все ту же варварскую песню. С каким наслаждением Тимофеев бросил бы этот треклятый чемодан! Однако он отдавал себе отчет в том, что никогда не простит себе утраты в напластованиях времен всех этих микромодулей, тиристоров и зубчатых колес из нержавейки. Главным образом как историк: случайная находка в культурном слое седьмого века германиевых полупроводников могла бы породить нездоровую сенсацию в современной Тимофееву археологической среде.
— Велосипед бы сюда… — недовольно бурчал он.
— Пустое дело, — откликнулся Фомин. — А вот бронетранспортер в самый раз бы сгодился. Или что-нибудь на воздушной подушке… Между прочим, почему ты до сих пор не занимался транспортом?
Тимофеев не ответил. Он и сам не знал, почему, а тут вдруг задумался над этим. И ему в голову пришло сразу несколько дельных мыслей.
Лес давно кончился и они двигались в живописной долине по пояс в траве, отроду не ведавшей косы. В зеленое море изредка врезались островки ненормально раскидистых репейников, архипелаги васильков ростом с подсолнух и прочей дикой поросли. Цепляясь тяжелыми задами за головки цветов, лениво проплывали огромные шмели. Что-то весомое упало Тимофееву на плечо. Он повернул голову, чтобы сбросить нежеланную ношу, и едва не закричал от неожиданности: впившись мускулистыми лапами в рубашку, на него таращилась невероятных размеров стрекоза — нервно шерудила суставчатым хвостом и поигрывала мощными хвалами возле самого уха. К счастью, у нее были неотложные дела, и она снялась, на прощанье смазав потрясенного народного умельца крыльями по щеке.
— Река, — благоговейно сказал Осен и ткнул грязным пальцем вперед.
Вскоре можно было отчетливо разглядеть бликующую на солнце водную поверхность. Это несколько добавило энтузиазма добрым молодцам из будущего.
— Интересно, как мы ее назовем в наше время, — сказал Тимофеев.
— На Волгу не похоже, — заметил Фомин. — На Каму тем более. Узковата будет. Осен, что это за река?
— Известно что, — охотно отозвался проводник. — Бурлан.
— Бурлан? — переспросил Тимофеев и с недоумением подал плечами.
Долина внезапно оборвалась, и Осен шагавший впереди, замер на полшаге. Только что стеной колыхались пахучие стебли, и вдруг без всякого перехода началась ровная бурая плешь — никаких признаков растительности, ни малейших следов жизни, вовсю буянившей за спинами пораженных путников. до самой реки простиралась мертвая корка, сильно напоминавшая растрескавшийся застарелый асфальт. Над ней зависла пустая тишина и клубился тяжелый туман, за которым где-то рядом угадывался Бурлан.
— Что за ерунда? — побормотал Тимофеев. — Пожарище?
— Нет, — покачал головой Фомин. — Видел я такое в пустыне. Такыр называется.
— Откуда здесь, в самом сердце Евразии, такыр?
— Мне тоже это занятно, — Фомин присел на корточки и зачем-то потыкал пальцев горячую корку. — И не слишком-то нравится.
— Особенно в свете милых предостережений почтенной Кароги, — добавил Тимофеев. — Похоже, не медведь здесь обитает… Осен, быть может, ты нас просветишь насчет этого феномена?
Осен выглядел весьма жалко. Он поник, съежился и тихонько, неприметно глазу, пятился — назад, в живую зеленую траву.
— Не пойду я, — прохрипел он. — Морока это Кощеева…
— Да что с тобой? — поразился Тимофеев.
— Страшусь вельми, — жалобно сказал Осен и умоляюще поглядел на них. — Отпустите…
— И вправду, какое место нехорошее, — согласился Фомин. — Может, обойдем? Я видел, трава вокруг этой лысины к самой реке подходит. Что мы, в самом деле, через это кладбище полезем?
— Нельзя, — вздохнул Осен. — За Морокой мост. За мостом хоромина…
— Сдалась нам эта ваша хоромина, — упорствовал Фомин. — Двинулись в обход!
— Нельзя, — повторил Осен и сочувственно улыбнулся. — В той хоромине, глаголят, дева томится. Власа у нее златые. Красавица писаная…
Фомин чуть не подпрыгнул.
— Что же ты раньше молчал? — рявкнул он. — Хиханьки строил?!
— Так ведь мы к ней и шли, — удивился Осен. — Напрасно ли я вас до Кароги довел, досель сопроводил?
— Успокойтесь, соколы, — промолвил Тимофеев. — Пусть Осен объяснит наконец, куда и зачем ведет этот Калинов мост. Что за хоромина такая. Откуда здесь появилась Кощеева Морока…
— Темные вы! — разозлился Осен. — Доколе вам объяснять? Деву ли вы пришли вызволять из неволи, вопросы ли вопрошать?!
— Вызволять, разумеется, — сказал Фомин. — Но мы должны хотя бы представлять, куда идем.
— Эх, вы, — с досадой произнес Осен. — Вызволители, кощеева морока… Тако ли вызволять ходят? Вызволять без огляда ходят, без вопросов, поспешают деву-красавицу от мук избавить, зело давно томится она… Вы же только вопрошать горазды, но сами того и зри оборотитесь да деру дадите…
— Ты это… того!.. — тоже осерчал Фомин и полез за папиросой. — Полегче на виражах! Болтаешь много, а о деле пока что ни слова…
— Глаголено бысть, — с обреченностью в голосе заговорил Осен. — Посреди долины Бурлан-река течет, нельзя ту реку ни вплавь, ни вброд перебресть. На берегу той реки лежит Кощеева Морока, — он с ненавистью попинал взбугрившуюся нездоровую корку, — а за ней Калинов мост. Стережет его поганое чудище, никого на мост не пускает. А кто чудище одолеет, мост перебредет, тот да узрит хоромину. В ней томится дева, власа златые.
