Эта забавная выдумка так развеселила нашего больного, что он чуть было не умер от смеха. Затем он закончил свой туалет и сел за обеденный стол вместе с цирюльником, которому ничего лучшего и не надо было.
— Скажите-ка, — спросил его Франсион, — пользуюсь ли я еще расположением Валентина. В каком духе он обо мне отзывается?
— Не скрою от вашей милости, — возразил цирюльник, — что он почитает вас за самого злобного колдуна на свете. Он говорит, что ваши тайнодейства не только не принесли ему никакой пользы, но причинили немало страданий. Хотя он и раньше это предвидел, однако же решился немедленно испытать, не окажется ли он теперь храбрее в поединке с женой: но у него не хватило силенок, и ему пришлось заключить с Лоретой позорный мир. Один только черный ход у него отперт, да вдобавок так, что он не может удержать жидкие и грязные вещества, которые непрестанно оттуда исходят. Он попросил меня, как любезного своего кума, дать ему снадобье, дабы замкнуть отверстие и прекратить восстание этих мятежников, которые вместо того, чтобы пребывать в положенном месте, убегают, не спрося разрешения.
— Следует ли мне опасаться его мести? — спросил Франсион.
— Я еще не говорил вам об этом, — ответствовал цирюльник, — так как полагал, что с помощью своего искусства вы легко найдете средство избежать всех козней, какие ему вздумалось бы вам уготовить; однако могу вас уверить, что он не преминет теперь приложить все усилия, дабы устроить пакость. Бьюсь об заклад, что он соберет вечером лучших деревенских храбрецов, чтобы схватить вас и упрятать в узилище замка.
— Это не помешает мне выпить вот эту воду за его здоровье и упрятать ее в узилище желудка, — возразил Франсион.
Затем он перешел на другие разговоры и докончил обед.
В то время как он вставал из-за стола, в харчевню пришло несколько крестьян, подстрекаемых любопытством взглянуть на нашего кавалера. Они так громко орали: «где паломник? где паломник?», что Франсион это явственно услышал. Тотчас же приказал он запереть дверь на засов, и хотя пришельцы стучались в нее и то заявляли, что им необходим сундук, находящийся в горнице, то кричали, что они хотят переговорить с брадобреем, однако же не могли добиться того, чтоб им открыли. В конце концов пришлось выпустить к ним цирюльника, так как они не переставали клясться, что на деревне лежит раненый человек, которому грозит смерть, если не оказать ему немедленной помощи; но, как только они нацелились вступить в горницу, Франсион и его лакей стали в дверях с пистолетами и объявили, что пристрелят всякого, кто осмелится подойти.
Крестьяне, не привыкшие к игре на таких флейтах, совершенно опешили и, отступив, дали осажденным возможность снова запереть дверь. Вслед за ними пришли другие еще в большем количестве, но и они, так же как и первые, потратили время понапрасну. Франсион, коему бесконечно надоела такая назойливость, решил как можно скорее от них избавиться. Позвав гостиника, он уплатил за постой и харчи, объявил о своем намерении и попросил запрячь небольшую тележку, чтоб доехать до некоего поселка, где ему будет спокойнее. Гостиник приладил к тележке два обруча, для того чтоб поддержать навес, и, погрузив туда все Франсионовы пожитки, доложил, что можно трогаться в путь. Франсион влез внутрь и улегся на соломе, после чего его вывезли из харчевни через задние ворота, выходившие прямо в поле; лакей его следовал за ним верхом на лошади, и в таком виде они покинули эту округу, не замеченные никем из деревенских.
Самое потешное было то, что сейчас же после их отъезда несколько крестьян вернулись на постоялый двор и, не найдя их ни в горнице, ни в другом каком месте, приписали это исчезновение колдовству.
По дороге Франсион вел беседу то с мальчиком, правившим повозкой, то со своим служителем.
— Когда я думаю о происшествиях, приключившихся со мной сегодня, — сказал он лакею, — то так живо представляю себе непостоянство всего мирского, что едва могу удержаться от смеха. Между тем я поплатился двадцатью ефимками и перстнем, который потерял, не знаю каким образом. Вероятно, те, что несли меня сегодня утром на постоялый двор, обшарили мои карманы. Единственное средство против этого зла — запастись терпением, коего у меня, благодарение богу, больше, нежели пистолей. Но обратите внимание на это приятное разнообразие: еще недавно я щеголял в пышных нарядах, а ныне на мне плащ паломника; я ночевал под золочеными сводами замка, а теперь ночую во рвах под открытым небом; я возлежал на атласных, прекрасно выстеганных тюфяках — и очутился в бадье с водой, вероятно, для того, чтобы мне было мягче спать; я ездил в карете, нежась на мягких сиденьях, а сейчас почитаю себя счастливцем оттого, что мне удалось раздобыть дрянную тележку с соломой, на которой я трясусь по этой распутице, и, стало быть, еще никогда так не заслуживал имени распутника, как в настоящем случае.
Лакей отвечал, питаясь утешить барина, как мог, ко тот нашел утешение и без него.
— Обидно, сударь, — присовокупил лакей, — видеть вас в такой трясучке к великому урону для вашей чести, ибо на тележки сажают преступников, когда хотят везти их на казнь с особливым надругательством; я был против того, чтоб вы так ехали.
На это Франсион возразил, что чувствует себя гораздо хуже, нежели можно предположить по его шуткам, и был бы не в силах сесть на лошадь.
Он заметил, что ночь мало-помалу приближается, но это его не встревожило, так как, по словам возницы, до поселка оставалось не более полумили. Так оно и было на самом деле, но тем не менее им не удалось туда добраться, ибо в одном из колес что-то поломалось. По счастью, проезжали они тогда по какой-то деревушке, минутную стрелку; взоры мои засверкали ярче звезды Венеры и, словно притягиваемые цепью к очам явившейся мне красавицы, повсюду тянулись за нею. Мещаночка оказалась полюсом, вокруг которого я непрестанно вертелся; куда бы она ни пошла, я следовал за ней по пятам. Наконец, она остановилась на мосту Менял [11] и завернула в ювелирную лавку. Дойдя до часов Судебной палаты, я почувствовал такой прилив страсти, что вынужден был повернуть назад, дабы снова взглянуть на предмет, любезный моему сердцу. Я решил зайти в лавку, где была красавица, и купить для отвода глаз какую-нибудь вещицу, но, не зная, что спросить, долго повторял «покажите мне…» пока, наконец, не выговорил: «Покажите мне лучший алмаз, какой у вас найдется».
Купец, услуживавший моей богине и предлагавший ей жемчужное ожерелье, не мог тотчас же заняться мною, и тем одолжил меня больше, чем если б отдал мне свой товар задаром, ибо я смог внимательно рассмотреть очи, сверкавшие ярче его камней, волосы прекраснее его золота и цвет лица, превосходивший белизной его восточные жемчуга. Спустя некоторое время он принес мне то, что я просил, и, осведомившись о цене, я учтиво обратился к мещаночке с просьбой показать мне свою покупку, дабы под этим предлогом завязать с ней беседу. Один из ее спутников, державший ожерелье, охотно исполнил мое желание, а затем, передав вещицу красавице, сказал ей:
— Ну, невеста, пойдем домой: становится поздно.
Из этих слов я заключил, что юная прелестница собиралась выйти замуж и закупала то, что могло ей понадобиться. Ее сопровождал старец, плативший за все, коего я сперва принял за ее отца, а потому был немало удивлен, когда после их ухода брильянтщик сказал мне:
