Лейтенант Хардмен, старший пилот вертолета (теперь вверенного второму пилоту, сержанту Дейли), был единственным, помимо Риггса, офицером исследовательского отряда, и до последнего времени служил заместителем и главным помощником полковника по административной части. Дюжий и знающий, но несколько флегматичный мужчина лет тридцати, он тихо держался в сторонке от остальных членов отряда. В некотором роде натуралист-любитель, Хардмен записывал собственные наблюдения меняющейся флоры и фауны, применяя при этом разработанную им самим таксономическую систему. В один из редких моментов раскованности лейтенант показал свои записные книжки Керансу, а затем резко ушел в себя, когда Керанс указал на путаницу в классификации.

Первые два года Хардмен служил идеальным буфером между Риггсом и Керансом. Остальная часть отряда равнялась на лейтенанта, и это, на взгляд Керанса, имело свое преимущество. Таким образом в отряде не развивалось того чувства радостной сплоченности, которое мог бы ему привить более экстравертированный помощник командира и которое очень скоро сделало бы жизнь решительно невыносимой. Свободные, фрагментарные отношения на борту базы, где прибывший на замену новичок в течение пяти минут становился полноправным членом команды, причем никого не заботило, находится он там два дня или два года, были по преимуществу отражением нрава Хардмена. Когда он организовывал баскетбольный матч или регату в лагуне, не возникало никакого ажиотажа, а лишь немногословное безразличие к тому, примет в этом кто-то участие или нет.

С недавних пор, однако, в характере Хардмена стали преобладать более мрачные элементы. Двумя месяцами ранее он пожаловался Керансу на периодическую бессонницу — и действительно, далеко за полночь, из апартаментов Беатрисы Даль, Керанс часто видел, как лейтенант стоит в лунном свете рядом с вертолетом на крыше базы, оглядывая безмолвную лагуну. В другой раз Хардмен воспользовался приступом малярии, чтобы освободиться от своих обязанностей пилота. В конце концов, круглую неделю ограниченный своей каютой, он стал постепенно удаляться в свой личный мир, просматривая старые дневники и, будто слепец, изучающий шрифт Брайля, водя пальцами по стеклянным коробкам с немногими помещенными туда бабочками и гигантскими мотыльками.

Диагностировать заболевание было несложно. Керанс узнал те же симптомы, что и у себя — ускоренный вход в собственную «зону перехода», — и оставил лейтенанта в покое, попросив Бодкина периодически о нем справляться.

Любопытно, однако, что у Бодкина возникло более серьезное отношение к недугу Хардмена.

Дверь открылась. Керанс тихо вошел в темную комнату и застыл в углу у шахты вентилятора, заметив предостерегающий жест Бодкина. Шторы на окнах были спущены, а кондиционер, к немалому удивлению Керанса, отключен. Воздух, поступавший из вентилятора, всегда был лишь на считанные градусы холоднее атмосферы лагуны, а кондиционер обычно поддерживал в каюте ровно двадцать градусов. Мало того, что Бодкин выключил кондиционер — он к тому же воткнул в розетку для бритья у зеркала над раковиной небольшой электрокамин. Керанс вспомнил, как собирал этот камин в лаборатории на экспериментальной станции, монтируя неровное параболическое зеркало к единственному волоску накала. Всего лишь в пару ватт мощностью, камин, казалось, излучает чудовищное тепло, пылая в маленькой каюте подобно жерлу печи, и через считанные секунды Керанс почувствовал, как пот собирается у него на загривке. Бодкин, сидевший на металлическом прикроватном стульчике спиной к камину, по-прежнему был одет в белую хлопчатобумажную куртку, два широких пятна пота на которой соприкасались у него между лопаток. В мутном красном свете Керанс разглядел, как с лысой головы доктора, будто расплавленный свинец, медленно капает влага.

Хардмен полулежал, тяжело опираясь широченными плечами о спинку кровати, его большие ладони придерживали надетые на голову наушники. Узкое лицо с крупными чертами было направлено на Керанса, но глаза оставались прикованы к электрокамину. Испускаемый параболической чашей диск интенсивно-красного цвета чуть меньше метра в диаметре лежал на стенке каюты, причем голова Хардмена оказывалась в самом его центре — словно в окружении чудовищного пылающего ореола.

Слабый скрип доносился от переносного проигрывателя на полу у ног Бодкина — там крутился единственный восьмисантиметровый диск. Механически генерируемые звукоснимателем, почти неразличимые звуки низкого и медленного барабанного боя дошли было до Керанса, но почти сразу пропали, когда пластинка кончилась, и Бодкин выключил проигрыватель. Он что-то быстро записал в настольном блокноте, затем выдернул из розетки электрокамин и включил прикроватную лампу.

Медленно качая головой, Хардмен стянул с головы наушники и отдал их Бодкину.

— Пустая трата времени, доктор. Эти записи абсурдны. Им можно дать любую интерпретацию — какую хотите. — Он не слишком удобно пристроил свои мощные руки и ноги на узкой койке. Несмотря на жару, совсем немного пота было на лице и голой груди лейтенанта. Он наблюдал за угасающими угольками электрокамина так, словно не хотел, чтобы они совсем исчезли.