Это была только часть имущества Нуреева, вехи кочевой жизни, само разнообразие и число которых свидетельствовали как о лишениях ранних лет жизни, так и о его влечении к экзотике и эротике. Неудивительно, что человек, который прославился нежеланием ссужать в долг и большую часть своей жизни увиливал от налоговых служб и от КГБ, предпочитал вкладывать заработанное в реальные вещи — недвижимость, произведения искусства, — имея возможность их видеть, трогать и любоваться ими. Коллекционирование так увлекало его, что он не только купил семь домов — в Лондоне, Париже, Монте-Карло, Нью-Йорке, Сен-Барте, ферму в Вирджинии и остров в Италии, — но и заполнил многие из них своими умножающимися приобретениями. «Все, что у меня есть, — с гордостью признавался он к концу жизни, — натанцевали мои ноги».
Были на аукционе и знаменитые личные вещи: пиджак в стиле Неру5 из змеиной кожи с такими же брюками и ботинками, в котором Нуреев давал телевизионное интервью, вызвавшее много толков; костюмы, в которых он танцевал такие балеты, как «Жизель», «Корсар», «Дон Кихот», и два парных бархатных дивана горчичного цвета, принадлежавшие некогда великой Марии Каллас, еще одной представительнице исчезающей породы «monstre sacre»6, как нередко называли Нуреева.
Аукционеры «Кристи» попытались воссоздать в галереях на Парк-авеню грандиозные театральные декорации, окружавшие Нуреева в повседневной жизни. Но предметы мебели без властного присутствия одушевлявшего их хозяина казались потрепанными, а залы пустыми и голыми. Впрочем, некоторых к «Кристи» тянули не столько красивые вещи, картины и декадентская роскошь, сколько возможности унести с собой часть легенды Нуреева. Торговый дом «Кристи» более откровенно высказал это в рекламном объявлении на всю страницу в «Нью-Йорк таймс»: «Потанцуйте дома с любимой вещью Нуреева!»
«Никогда не оглядывайся назад, — любил говорить Нуреев, — иначе свалишься с лестницы». Поздно вечером за бокалом вина в компании близких друзей он мог слегка затронуть прошлое, но большинство знавших его опасались расспрашивать о годах юности или считали разумным не расспрашивать вообще. С рождения обучаясь искусству выживания, Нуреев мало интересовался собственным прошлым и никогда не имел ни времени тосковать по нему, ни склонности к ностальгии. И все же многие характерные для него черты уходят корнями в раннее детство: удивительная жизнерадостность, непоколебимая самоуверенность, отважная прямота, жажда знаний и не в последнюю очередь внутренняя убежденность в том, что границы созданы для того, чтобы за них выходить. Лучшие годы юности он провел в попытках выбраться из далекой уральской деревни, где рос, и попасть в заветный ленинградский Кировский балет. Добившись цели, он не желал вновь идти по своим следам. Он никогда не переставал шагать вперед, добиваясь свободы направляться туда, куда хочется, делать то, что хочется, стать тем, кем хочется. Бежав на Запад, он в один миг стал мировой звездой и политическим символом и не любил вспоминать даже это знаменательное событие, особенно с парижскими друзьями, бывшими его свидетелями. «Это было и прошло, — коротко бросил Нуреев, когда один из них завел об этом речь. — Зачем говорить?» Позже другой приятель заметил, что он, наверно, скучает по своим родным, друзьям и корням, и Нуреев поспешно поправил его: «Не надо приписывать мне чужих мыслей. Это ваши идеи. Я абсолютно здесь счастлив. Я ни о ком и ни о чем не скучаю. Здешняя жизнь дала мне все, чего я хотел, все возможности».
Считая, что все возможно, Нуреев усовершенствовал свое искусство так, как не удавалось ни одному другому танцовщику ни до, ни после него. За несколько месяцев после бегства он создал совершенно новую балетную публику. Он не только вновь вывел мужчину-танцовщика на первое место, но и придал сексуальность тому виду искусства, которое долго ассоциировалось с изнеженными женщинами и столь же бесплотными мужчинами. Он воскресил угасающую карьеру Марго Фонтейн, и они вместе составили самый харизматический балетный дуэт. Исколесив земной шар, он был самым путешествующим в истории танцовщиком, миссионером танца.
Вне сцены он тщательно режиссировал свою роль элитарного представителя зарождающейся культуры избранных. Обладая надменным величием крупной звезды, он не был лишен и земной хитрости своих татарских предков. Очутившись на Западе с тридцатью франками в кармане, он быстро сколотил капитал, который к моменту его смерти оценивался приблизительно в двадцать пять — тридцать миллионов долларов. Он установил для себя марафонский график, решив испробовать все, что есть в жизни. Он закутывался в шали «Миссони»7, носил сапоги высотой до бедра и кожаные штаны. Скупясь делиться с другими деньгами, он был самым щедрым артистом, отдавая всего себя зрителям. Своими уроками, репетиторством и постановками он вдохновил целые поколения танцовщиков и любителей танца.
На это Нуреев затрачивал колоссальную энергию, планируя выступления даже на последних стадиях СПИДа. Он никогда не думал об отдыхе и не планировал отдыхать.
В первый вечер 12 января 1995 года на аукционе царило приподнятое настроение. Из всех выставленных на продажу вещей семнадцать лотов составляли изношенные, грязные и изорванные балетные туфли, которые и вызывали максимальный ажиотаж. Нуреев не выносил расставания с любимыми туфлями, и эти заскорузлые ошметки кожи, сотни раз проклеенные, зашитые и снова склеенные, еще сохраняли запах сцены и пролитого трудового пота. Эти туфли связывали зрителя с исполнителем сильнее любой другой памятной вещи; их магическая сила многих впервые привела на аукцион, точно так же, как некогда танец Нуреева впервые привлек к балету множество новообращенных. Сам он при этом стал первой поп-звездой балета, мировой знаменитостью, столь же известной высокими заработками, как и летучими прыжками на сценах всего мира.
Предварительная оценка туфель оказалась на удивление низкой — за самые поношенные всего 40–60 долларов, а за несколько раз надетые — 150–200, что еще удивительней. («В очень хорошем состоянии, лишь слегка запачканные».) На выставке перед распродажей работники «Кристи» приклеили подошвы туфель к витринам двусторонней липкой лентой, погубив патину выступлений. Первыми были выставлены на продажу четыре белые туфли, оцененные в 150–200 долларов. Когда аукционер Кристофер Бердж начал торги с 1000 долларов, публика громко охнула. К концу вечера одна пара бледно-розовых туфель, изношенных, запачканных и оцененных в 40–60 долларов, установила рекорд — 9200, сопровождаемый воплями, рыданиями и аплодисментами изумленной толпы. Работники «Кристи» недооценили стоимость вещей, не приняв во внимание прославившую их жизнь.
Нуреев предсказывал, что у распродажи его имущества будет своя закулисная интрига. «Кристи» с самого начала планировал распродать содержимое его нью-йоркской и парижской квартир на следующих друг за другом аукционах в Нью-Йорке и Лондоне, но их пришлось отложить, поскольку одна из сестер и племянница Нуреева оспорили завещание в суде. Доход от продажи должен был поступить в два фонда, созданных Нуреевым в Европе и в Америке, один из которых главным образом по налоговым соображениям. Но родственники воспротивились его планам предоставить фондам распоряжаться его капиталом. Когда друзья Нуреева обвинили их в жадности, тем более что он оставил им деньги, они сослались на желание поместить вещи в музей. Нуреев оговорил в завещании, что музей его памяти должен быть создан в Париже, но вопрос о том, что туда следует передать, оставался предметом сомнений и споров. Пригрозив вообще запретить нью-йоркский аукцион, сестра Роза и племянница Гюзель согласились на компромисс: оба фонда должны выкупить для будущей экспозиции восемь костюмов и несколько пар туфель. Когда до начала нью-йоркского аукциона оставались считанные часы, всего за несколько кварталов от «Кристи» Гюзель, ее адвокаты и юристы фонда выбирали по каталогу вещи. Возглавляемый многолетним налоговым консультантом Нуреева американский фонд, которому уже пришлось улаживать иск одного из его многочисленных бывших любовников, страстно желал избежать любых дальнейших проволочек и скандалов. Хотя лондонский аукцион все-таки состоялся в следующем ноябре, обвинения и юридические разбирательства продолжались еще долго после окончания обоих аукционов.
