Дэвид Стивен Колонн
Предисловие

Жизнь Буковски была одним долгим жертвоприношением — он проживал ее как эксперимент по самовоспламенению: из огня рождались тексты, рождалось творчество. Факты его жизни уже собраны в классический миф: страдающий художник лепит из мук своих и гения некую глубочайшую красоту. Буковски родился в Андернахе, Германия, в 1920 году, и в Лос-Анджелес его привезли в два года. Его детство было обезображено постоянными отцовскими побоями, а подростком он страдал от ужасающего фурункулеза, и больничное лечение было крайне болезненным. Возможно, эти нарывы на лице и теле были стигматами жестокой семейной драмы. Великий греческий писатель Никос Казандзакис тоже переживал духовный кризис, приведший к психосоматическому кожному заболеванию. Из этого мученического периода произросла его великолепная философская медитация «Спасители Божии»[3]. Более поздние отсылки Буковски к буддизму предполагают, что Первую Благородную Истину он познал глубоко: вся жизнь — страдание. Элис Миллер в «Драме одаренного ребенка»[4] хорошо показала, как жестокий родитель может третировать и загонять под спуд восприимчивость юного таланта.

Вскоре Буковски впервые попробовал алкоголь — тот эликсир, что вывел его к свободе, к теплу из морской качки, из холода отверженности, обид и нелюбви. Кровавый апогей многолетнего запоя настал в тридцать пять лет, в благотворительной палате больницы округа Лос-Анджелес: перфоративная язва желудка. Но опять, вполне мифологически, едва не скончавшись, он восстал из мертвых и пережил следующий глоток холодного пива. Буковски любил кошек (стихи о них — среди прекраснейших его произведений позднего периода) и, похоже, сам обладал пресловутыми девятью жизнями. Поэтический поток теперь хлынул всерьез. Как сам он замечал в «Найт мэгэзин»[5] в 1969-м: «Все равно я, считай, умер, а это были мои депеши… Солнце, вот он я»[6].

С 1970 года, когда Буковски бросил работу на почте, — его, со всей очевидностью, и так собирались уволить: ФБР собрало досье, в котором фигурировали его «непристойные» публикации в прессе литературного андерграунда и «длительные прогулы», — он стал «профессиональным писателем». Вооружившись сотней долларов в месяц, которые выплачивал ему издатель Джон Мартин из «Блэк спэрроу пресс»[7], он написал «Почтамт» (Post Office, 1971), за которым последовало десятилетие поразительной творческой мощи: «Пересмешник, пожелай мне удачи» (Mockingbird Wish Me Luck, 1972), «Юг без Севера» (South of No North, 1973)[8], «И в воде горит, и в огне тонет» (Burning in Water Drowning in Flame, 1974), «Мастак» (Factotum, 1975)[9], «Любовь — это адский пес» (Love Is a Dog from Hell, 1977), «Женщины» (Women, 1978), «Пианино — ударный инструмент, играй по пьяни, пока пальцы до крови не собьешь» (Play the Piano Drunk Like a Percussion Instrument Until the Fingers Begin to Bleed a Bit, 1979), «Шекспир такого никогда не делал» (Shakespeare Never Did This, 1979), «Болтаясь на турнефортии» (Dangling in the Tournefortia, 1981). К началу восьмидесятых стихи, романы и рассказы Буковски стали неимоверно популярны в Европе, особенно в Германии, и автору устраивали рекламные туры по Германии и Франции, которые описаны в книге «Шекспир такого никогда не делал». Буковски женился на Линде Ли Бегли в 1985-м и поселился в Сан-Педро — в приятном доме с бассейном, с черным «БМВ» и бесперебойными поставками конканнонского «Пти Сира» и бернкастельского рислинга.

На людях Буковски выглядел пьяницей, возмутителем спокойствия, сатиром, паяцем, гадким мальчишкой, который опрокидывал застойность и буржуазную мертвечину своей вопиющестью, продолжая тем самым традицию Дилана Томаса и Джона Берримена[10]. Пьет, проказит, гоняется за юбками — и в портрете Дона Стрейчена, и в отчете Рика Рейнольдса о поэтических чтениях в Санта-Крусе с Алленом Гинзбергом, Гэри Снайдером и Лоренсом Ферлингетти[11] перед нами предстает достославный современный Дионис-Диоген. Вероятно, самый знаменитый свой акт непослушания Буковски совершил в Париже на «Апострофах» — элегантных литературных теледебатах, которые вел Бернар Пиво[12], француз, цивилизованный до кончиков ногтей; версия Буковски вошла в «Шекспир такого никогда не делал». В Париже ему крайне уместно было выступать «анфан-терриблем», чья задача, в конце концов, — épater les bourgeois[13]. Хотя Буковски утверждал в интервью «Сазерн Калифорния литерари син»[14], что Рембо и Бодлер его не вставляют, в Париже он неистовствовал так же, как некогда они.

Но, как и бывает с любой карикатурой, за гиперболой не виден упорный изобретательный художник, коим Буковски с самого начала и был. Подлинный оригинал, он совершал революцию в американской поэтике тихо, настойчиво, методично, по одному стихотворению, рассказу или эссе в бессчетных журнальчиках с крошечными бюджетами и клёвыми названиями: «Эппроуч» («Подход»), «Катерпиллар» («Гусеница»), «Серберус» («Цербер»), «Блиц», «Энтрэйлз» («Кишки»), «Скиамахия» («Бой с тенью»), «Хёрс» («Катафалк»), «Даст» («Прах»), «Одиссея», «Куиксилвер» («Ртуть»), «Трейс» («След»), «Номад», «Сан» («Солнце»), «Коффин» («Гроб»), «Оле», «Шист» («Сланец»), «Хэнгинг лус» («Раздрай»), «Эксперимент», «Амфора», «Канто» («Песнь»), «Гэллоуз» («Виселица»), «Флейм» («Пламя»), «Таргетс» («Мишени»), «Эваланш» («Лавина»), «Нейкид иэр» («Невооруженным ухом»), «Семина» («Семя»), «Мэтрикс» («Матрица»), «Арлекин», «Кихот», «Каури», «Спектроскоп», «Уормвуд ревью» («Полынное обозрение»), «Клактовидседстин», «Абраксас», «Пейнтид брайд куотерли» («Ежеквартальник накрашенной невесты»), «Эпос», «Энагоджик энд пэйдиумик ревью» («Анагогическое и пэдеумическое обозрение»), «Коустлайнз» («Береговые линии»), «Эль Корно эмплюмадо» («Пернатый рог»)[15], «Эбисс» («Бездна»). Он печатался практически во всех значимых изданиях американского литературного андерграунда. Литературный дар Буковски был естествен, неогранен, но мало того — писатель кропотливо разрабатывал свое ремесло и хмурое искусство, одну за другой отправлял рукописи, прилагая к ним конверты с обратным адресом, и тем самым вел партизанскую войну против всего заранее упакованного, запрограммированного, фальшивого. Идеологии, лозунги, ханжество были его врагами, и он отказывался принадлежать к любой группе, будь то битники, «исповедальники», «Черная гора»[16], демократы, республиканцы, капиталисты, коммунисты, хиппи или панки.

Буковски протоколировал глубочайшие свои психологические и духовные страдания в собственном неподражаемом стиле. Он был «исповедален», однако шел по иному пути, нежели Сильвия Плат, Джон Берримен, Роберт Лоуэлл или Теодор Рётке[17]. Поэзию он вывел из рощ Академа на улицы, где мало классических аллюзий, сестин и знаменитых предков из Новой Англии, напротив — там скорее лос-анджелесские шлюхи, пьянчуги, ипподромы, бары, дурдомы, меблирашки и женщины, которые со всей дури гонят на тебя по тротуару на машинах. Язык Буковски выковался в чистую, грубую американскую речь, где лишь изредка встречаются забавы и типографские игры в духе э. э. каммингса[18] — легкое отступление от тяжкой экзистенциальной пустоты, в которой автор так часто обретался. Ему хотелось оставаться ближе к земле, как Хемингуэю, Достоевскому, Гамсуну и Лоренсу. Он сам некогда объявил: «Я лучше послушаю про живого американского бродягу, чем про мертвого греческого бога»[19] И хотя печатался Буковски в таких изданиях андерграунда, как «Эвергрин ревью» и «Аутсайдер»[20], вместе с Алленом Гинзбергом, Джеком Керуаком, Уильямом Берроузом, Лоренсом Ферлингетти и Грегори Корсо[21], хотя у него была масса общих забот с битниками — взять, к примеру, его дерзкие иеремиады против истеблишмента, одержимость безумием и гонку за экстатическими состояниями, — междусобойчик «битого поколения» он отвергал, предпочитая оставаться независимым одиночкой.

С независимостью пришла и лютая ясность видения, ибо зрение Буковски незамутненно. Автор помещает нас в самую сердцевину переживания — это поистине феноменологический автор, который являет нам ничем не стесненную красоту всего. На жизнь Буковски смотрел прямо, загонял ее в угол, подобно Генри Дэвиду Торо, — разобраться, что там у нее внутри. После чего он ее фотографировал. Дополнительный комментарий читателю не нужен: читатель все пережил вместе с поэтом. Простота и минимализм Буковски вызывают в памяти знаменитую поговорку Торо «Упрощайте, упрощайте», а его остроумные почеркушки в духе Тёрбера[22] так же просты, как его письмо: человек, его бутылка, собака, птица, солнце. Буковски ритуализует свою жизнь, сдирает с себя собственное «я», оголяя сам скелет.