Вообще-то, Буковски отнюдь не «нигилист». Он скорее стремится к некой дзенской отстраненности. В батальных сценах с женщинами, к примеру, в этих ужасающе памятных накаленных диалогах он зачастую остается нем, безмолвен. Не потому, что ему не хочется говорить, но потому, что нечего тут сказать, да и слов не хватит. Что есть Буковски, как не гностик: предельный Изгой, одиночка, закинутый в космическую ошибку этого мира, чужой. «Швырнуло в этот мир нас»[32], — пел Джим Моррисон, и Буковски тоже чувствовал себя так, точно его швырнуло в бездушную Америку. Машина не ломается, однако сердце можно поддержать лишь одиночеством, сексом и любовью, поэзией, вином, музыкой, смехом, самим сердцем. Генри Миллер писал о мудрости сердца, и Буковски тоже ищет путей в темное сердце бессознательного знания, к темным богам Д. Г. Лоренса. Он — подземное животное, что стремится освободить душу, удушенную нашим техническим, «христианским», управляемым по часам и очень деловым американским обществом. Некоторые читатели удивятся, обнаружив, что Старый Козел на самом деле был человеком ранимым и слишком робел заниматься любовью днем. «Во мне много от пуританина», — говорит он в интервью «Грейпвайн».
Неспособность американского литературного бомонда понять Буковски во многом происходит именно от нежелания раскапывать его темные глубинные корни, из незнания его подлинного происхождения. Он же ведет свой род непосредственно от немецкой романтически-экспрессионистской традиции, от долгой череды поэтов безумных и dämonisch[33] — Гёльдерлина, Клейста, Ницше, Тракля, Кафки, Гессе, Рильке: все они двигались по кромке здравого рассудка, страдали темными ночами души. Интересно, что немецкие кинорежиссеры Райнер Вернер Фассбиндер и Вернер Херцог впервые оказали воздействие на Соединенные Штаты в семидесятых, примерно в то же время, когда начался прорыв у Буковски. Немецкие художники изучали мучимую, изолированную, отчужденную личность, неспособную на связь с другими людьми. Они изображали крайние, сюрреалистичные эмоциональные состояния отчаяния, насилия и сексуального единоборства (так изумительно отраженные Робертом Крамбом[34] в его иллюстрациях к текстам Буковски). Неудивительно, что одним из любимейших фильмов Буковски был «Голова-ластик» — угрюмый экспрессионистский шедевр Дэвида Линча. Буковски такой же дерзкий «экзистенциалист», как Сэмюэл Беккет, но, кроме того, он происходит из этой немецкой традиции жестокой, изматывающей, грубой, непосредственно переданной эмоции. Совершенно логично, что европейцы сразу же им прониклись.
Буковски исследовал тьму и безумие, но для него эти исследования были частью упорной борьбы за трансценденцию. То была «война все время»[35], прорыв к подлинной человеческой самости, но случались и мгновения покоя, минуты равновесия. В этой книге повсюду проступает истинный американский оригинал: сидит у себя в комнате, по радио играет Сибелиус, а он наливает себе первый стакан вина и ждет прихода, ждет славы, ждет строки. В позднем своем стихотворении, озаглавленном «Никто кроме тебя», Буковски писал:
никто не спасет тебя кроме
тебя
а спасать тебя стоит.
в этой войне победить нелегко
но если за что и сражаться
то вот за это.
подумай.
подумай о спасении своего я
сего духовного я.
твоего нутряного я.
твоего волшебного певучего я и
твоего прекрасного я.
спасай.
сам не будь как мертвые духом
держи свое я в тонусе
юмором и милосердием
и в конце концов
если нужно
ставь на кон жизнь пока сражаешься,
к черту трудности, к черту
цену.
только ты сам можешь спасти свое
я[36].
На этих страницах вы найдете много волшебного певучего «я».
Когда я начал этот проект четыре года назад, я и не думал, что Буковски принимал столько журналистов. В конечном итоге я обнаружил шестьдесят с лишним интервью-встреч-очерков, и многое только предстоит отыскать. Ограниченный объем требовал отбора материала, и по необходимости несколько текстов оказались за бортом. Нижеследующая подборка была организована хронологически по датам встреч, а не датам публикации. Ошибки и несообразности орфографии исправлены. В интервью Сильвии Бизио из «Хай таймс»[37] входит четыре части из ее более ранней версии той же беседы, опубликованной в 1981 году газетой «Лос-Анджелес таймс», — их я вставил в окончательный текст.
В создании этой книги мне помогало множество людей. Я благодарен Сэнфорду Дорбину (Sanford Dorbin, A Bibliography of Charles Bukowski, Black Sparrow Press, 1969), Элу Фогелу (Al Fogel, Charles Bukowski: A Comprehensive Price Guide and Checklist: 1944–1999, The Sole Proprietor Press, 2000), Хью Фоксу (Hugh Fox, Charles Bukowski: A Critical and Bibliographical Study, Abyss Publications, 1969) и Аарону Крумханслу (Aaron Krumhansl, A Descriptive Bibliography of the Primary Publications of Charles Bukowski, Black Sparrow Press, 1999) — все эти книги были мне верными и важными товарищами. Кроме того, мне бы хотелось сказать спасибо Джону Эхаусу из Отдела особых библиотек и архивных собраний Библиотеки имени Доэни (университет Южной Калифорнии); Эдду Филдзу из Отдела особых фондов Библиотеки Дэвидсона (университет Калифорнии в Санта-Барбаре); Роджеру Майерзу из Отдела особых библиотечных фондов (университет Аризоны); Эрику Стэнтону и Брайану Стаймелу из Библиотеки Брюса Т. Халле (университет Восточного Мичигана); Немецкой библиотеке Университета Джорджа Вашингтона; Магистерской библиотеке Хэтчера (университет Мичигана, Анн-Арбор). Джейми Борэн и Эл Фогел щедро уделяли мне время и знания. Несколько книготорговцев предоставляли мне редкие издания Буковски: Ричард Аарон, Майкл Артура, Дэвид Баркер, Томас Дорн, Дарлин Файф, Саймон Финч, Дэвид Грегор, Скотт Гаррисон, Кевин Ринг, Эд Смит, Роб Уоррен и Джеффри Вайнберг. Спасибо Марии Бейе за все. Спасибо Джону Мартину, который с самого начала был за эту книгу. Особая благодарность Хорхе Луису Борхесу, который не дает мне упасть. Эл и Джуди Берлински из «Сан дог пресс» изумительно помогали мне разобраться с тысячами заковыристых вопросов, встававших передо мной, пока эта книга обретала форму. Я глубоко благодарен им обоим за профессионализм и дружбу. Спасибо моим великолепным престарелым родителям — Пьеру и Мариам Калонн, подарившим мне поэзию и солнце.
Спасибо издательству «Экко Харпер-Коллинз» и Линде Ли Буковски за разрешение цитировать напечатанные работы Чарльза Буковски.
Глубочайшая благодарность Джону Мартину из издательства «Блэк спэрроу пресс» за искреннюю поддержку этого проекта.
Особая благодарность Линде Ли Буковски за предоставленные фотографии из ее личного архива.
«Charles Bukowski Speaks Out», Arnold Kaye, Literary Times (Chicago), March 1963, Vol. 2, No. 4, pp. 1, 7.
Для интервьюера Чарльз Буковски — что йети для исследователя Гималаев. Найти его трудно, а когда находишь, жизнь становится неимоверно опасной. Некоторые утверждали, что никакого Чарльза Буковски не существует. Много лет ходил упорный слух, что дерзкие стихи, подписанные его именем, на самом деле сочинены мерзостной старухой с волосатыми подмышками.
Но Чарльз Буковски есть: живет сам по себе в однокомнатной квартире с раскладушкой на колесиках (да, и без горячей воды) в самом сердце Голливуда, в тени Отдела по соцобеспечению старости Бюро государственной помощи с одной стороны и больницы Фонда Кайзера — с другой. Бедняку Чарльзу Буковски, похожему на торчка пенсионного возраста, тут самое место.
Когда он открыл дверь, его грустные глаза, усталый голос и шелковый халат сообщили мне, что передо мной действительно человек усталый во многих смыслах.
Мы сидели и беседовали, пили пиво и скотч, и Чарльз наконец согласился на свое первое интервью — точно девственница пошла на уступку.
Если подальше высунуться в окно и вглядеться попристальней, увидишь свет в окнах Олдоса Хаксли выше по склону, где живут преуспевающие.
Вас не волнует, что Хаксли может плевать на вас с высоты?
О, это хороший вопрос. (Он нырнул в щель за складной кроватью и появился с двумя своими фотографиями.)
Кто снимал?
Подруга. Она умерла в прошлом году. О чем вы спрашивали?
Вас не волнует, что Хаксли может плевать на вас с высоты?
Я вообще о Хаксли не думал, но раз спросили — нет, не волнует.
Когда вы писать начали?
Когда мне стукнуло тридцать пять. Если учесть, что средний поэт начинает в шестнадцать, мне сейчас двадцать три.
Некоторые критики отмечали, что ваши работы откровенно автобиографичны. Ничего не хотите по этому поводу сказать?
Почти все работы. Девяносто девять из ста, если сотня наберется. А одну я выдумал. Я никогда не бывал в Бельгийском Конго.
Я помню одно стихотворение из вашей последней книги «Гонки с загнанными»[38]. Случайно не знаете фамилию и нынешний адрес девушки, которую вы упомянули в «Мелком позыве нажаловаться»?
Нет, это не конкретная девушка — это девушка составная, очень красивая, нейлоновая нога, эдакое существо — не вполне шлюха — из моей полупьяной ночи. Хотя на самом деле она существует, но не под одной фамилией.
Так разве говорят?.. Судя по всему, вас обычно определяют как старейшину поэтов-затворников.
Не помню ни единого поэта-затворника, кроме покойного Джефферса. Остальным лишь бы нюнями друг друга обвесить да пообниматься. Сдается мне, что я последний затворник.
Почему вам не нравятся люди?
А кому они нравятся? Покажите мне такого, и я вам покажу, почему мне не нравятся люди. Точка. А мне тем временем нужно еще пива. (Он пошаркал в кухоньку, и следующий свой вопрос я проорал ему туда.)
А вот пошлый вопрос. Кто величайший поэт из живущих?
Это не пошло. Это трудно. Ну, у нас есть Эзра… Паунд и есть Т. С., но оба писать перестали. А из пишущих, я бы сказал… о, Ларри Айгнер[39].
Правда?
Да, я знаю, так еще никто не говорил. Но я больше никого придумать не могу.
Что вы думаете о поэтах-гомосексуалистах?
Гомосексуалисты хрупкие, скверная поэзия тоже хрупкая, а Гинзберг перетянул чашу весов так, что гомосексуальная поэзия стала крепкой, почти мужской; но в конечном итоге гомик останется гомиком, а не поэтом.
Обращаясь к вещам посерьезнее — как, по-вашему, повлиял Микки-Маус на Американское Воображение?
Трудно. Вот трудно так трудно. Я бы сказал, Микки-Маус больше повлиял на американскую публику, нежели Шекспир, Мильтон, Данте, Рабле, Шостакович, Ленин и/или Ван Гог. А это говорит нам про американскую публику «Чё?». Диснейленд остается центральным развлечением в Южной Калифорнии, но наша реальность — по-прежнему кладбище.
