Цэнгэл вымыл руки и сел за стол, а я налила ему чаю. Только тут он заметил Тайванбаяра, притаившегося за моей спиной.
— Значит, этот человечек сразу к нам, от своих отбился, — приласкал он мальчугана, погладив его мягкие черные волосенки, и улыбнулся. — Нам бы с тобой такого молодца завести. Как на этот счет, новостей не слыхать? — продолжал он шутить, по–доброму посматривая на меня.
— Заведем, конечно, — ответила я.
Цэнгэл, не выпуская из руки чашки, взглянул на меня недоверчиво и вопросительно.
— Как ты говоришь? Ну–ка сядь рядышком. Неужели дело с места сдвинулось?
— Когда–нибудь заведем, — проговорила я.
Муж сделал большой глоток. Я наблюдала за каждым движением Тайванбаяра. Со двора послышался стук топора. Я выглянула в окно. Сосед, одетый в коричневый ватник, колол дрова. Цэнгэл тоже повернулся к окну и спросил:
— А ты дров наколола?
— Не успела. За домашними делами время пролетело, и не заметила.
— А надо было успеть, дрова — тоже домашнее дело. Небось целый день конфетами занималась?
— Без них пока не обойтись, мы с мальчиком только начинаем понимать друг друга. А славный он, правда?
— Чего чужого ребенка расхваливать?
До Цэнгэла, наверно, и не дошло, как он меня этими словами обидел. Испачкав руку, он попросил тряпку, а потом сказал:
— Новый сосед — сноровистый парень. Силищи, как у быка. Говорит, на сомонном надоме [1] борется.
— Так это хорошо. Там, где народу мало, что лучше работящего человека?
— Ничего не скажешь, парень он умелый. Золото–человек, если только из–под этого золота медяшка не покажется, когда его жизнь ковырнет.
Вошел сосед. На вид он и в самом деле был крепким, мышцы угадывались даже под рубашкой. Тайванбаяр кинулся навстречу отцу.
— Папа, а мне конфет подарили.
Ухватившись за отцовскую руку, мальчик повернулся к нам. А отец улыбнулся спокойно и широко — так степь осенью глазам раскрывается — и негромко сказал:
— Значит, вот как ты, пострел, с жизнью знакомишься? Мужчина вроде, а конфетами балуешься?
Он поцеловал сына. Сразу было видно, что от этой ласки душа маленького человечка встрепенулась.
Цэнгэл уважительно приветствовал соседа:
— Присаживайся, Нацаг. А это моя Алимаа, — кивнул он в мою сторону.
— Мы с твоим сыном уже подружились, — сказала я, разливая чай. Только сейчас я заметила, что сын очень похож на отца, и подумала: наверно, это хорошо.
— А у вас такого богатыря нет? — спросил Нацаг.
Цэнгэл закурил, отшвырнул в сторону спичку, даже не загасив ее, и грубо ответил:
— Жена у меня нерадивая какая–то. Третий год яловая ходит.
Нацаг смутился, и даже больше, чем я. Круглое белое лицо его стало медно–красным, как луна над степью, и он замолчал, видно, осуждая себя за неуместный вопрос.
В наступившей тишине слышалось только попыхивание трубки Цэнгэла да топот мальчика, носившегося по комнате. Затянувшееся молчание прервал мой муж:
— Как ты насчет охоты? Отпуска скоро начнутся.
Нацаг посмотрел на него с какой–то настороженностью.
— Я не любитель.
— Это не дело. Если уж ты в Хэнтэйскую тайгу попал, то охоте просто обязан научиться. Прошлой ночью к нам медведь забрел, чуть беда не случилась.
Нацаг слушал его не дыша, а я от стыда покраснела.
— Плохо, если медведи к самому дому подходят. Я медведя увижу — сразу руки вверх подниму… Понятия не имею, что с ним делать.
— А какое тут понятие нужно?
Нацаг вдруг поднялся и взял сына за руку.
— Пошли, сынок, домой пора. Загостились мы с тобой. Чайник, наверно, весь выкипел.
Они ушли, и стало буднично, как всегда. Цэнгэл забарабанил пальцами по столу и забубнил:
— Тоже мне, на надомах борется, а медведя боится. Чудной он какой–то, хотя неплохой как будто парень.
Я промолчала. Вскоре опять прибежал Тайванбаяр, а за ним, улыбаясь одними глазами, пожаловала в пестром красивом халате Содгэрэл.
— Повадился он к вам. Удержу нет, убегает из дому, и все тут. Наверно, все конфеты у вас перетаскал.
— Заходи, подруга, веселей будет. А мальчик пусть себе бегает, он никому не помеха.
Содгэрэл без всякого стеснения оглядела нашу комнату и дружелюбно обратилась ко мне:
— Ай–ай–ай, сына у матери отбиваешь. Смотри, оглянуться не успеешь, как он у тебя весь дом вверх ногами перевернет.
Она понюхала шелковистую головку сына [2], от которой, я это уже знала, пахло ветром. Словно издалека откуда–то, вмешался в разговор Цэнгэл:
— Да бросьте вы свои церемонии. Пусть ходит сюда, когда ему вздумается.
Не успела Содгэрэл присесть, как пришел Нацаг. Цэнгэл оживился.
— Так–то лучше. Почаще надо всем нам вместе собираться, жить веселей будет. А вообще тут ничего, от скуки не пропадаем. Глядишь, сейчас начальник Муна придет, а за ним и Дэмбэрэл Гуай с женой. Оставайтесь, чего домой спешить?
Нацаг обернулся к жене.
— Содгэрэл, чай готов. Пойдем–ка домой, поздно уже.
— Пожалуй, пора, да и голова что–то побаливает. — Содгэрэл потерла виски.
Нацаг взял сына за руку.
— Еще бы у тебя голова не заболела. Сколько нас трясло, пока сюда доехали! И устала ты.
Уходя, он пригласил нас:
— Приходите чай пить. Мы, можно сказать, уже устроились.
Не успели они скрыться за дверью, как Цэнгэл, выбивая трубку, сказал:
— Похоже, неженка она.
Я чуть было не ответила: «Видишь, какие мужья бывают», — но вовремя сдержалась. Для меня, не избалованной вниманием мужа, взаимоотношения в новой семье были в новинку.
— Давай, что ли, сходим к ним. Ты только переоденься, а то халат у тебя блестит, как держалки для котла. Как–никак в гости собираемся.
— Погоди немного. Прибраться еще надо.
— Вовремя это делать полагается. Весь день людям в рот глядишь, вот времени и не хватает. Давай побыстрее, Алимаа…
— А сапоги чистить не будешь?
— Нет, так сойдет.
За стеной послышался плач Тайванбаяра. Я вздрогнула, этот плач в груди у меня отозвался. Невольно заторопившись, я наспех прибралась. Хотела было переодеться, но вдруг мне подумалось: уж не завидую ли я соседке? И я осталась в старом халате. Когда мы вошли к соседям, Нацаг смущенно улыбнулся.
— Богатырь наш опять хотел к вам убежать, и у нас из–за этого нелады получились.
Тайванбаяр поочередно оглядел нас с Цэнгэлом. В глазах малыша все еще стояли слезы. Содгэрэл собирала с пола валявшиеся там и сям игрушки и какие–то пестрые картинки.
— Пришлось нашлепать его. Зато теперь на полчаса покой будет.
У меня в голове не укладывалось, как можно шлепать такое маленькое, такое беззащитное существо. Жалко мне было Тайванбаяра.
Новые соседи оказались гостеприимными и разговорчивыми. Втроем — Содгэрэл, Цэнгэл и я — уселись мы за круглый стол, а Нацаг тем временем возился у печи, готовя угощение. Руки его двигались быстро и ловко; видно было, что он привык готовить. Нацаг резал лук, но не терял нити общего разговора и то и дело вставлял словечко. Тайванбаяр с надутыми щечками тихонько повсхлипывал, а потом подошел к матери и уткнулся ей в колени.
— Иди сюда, к тете, — протянула я к нему руки.
Он словно ждал этого приглашения — тут же перебрался ко мне. Содгэрэл, поглаживая сына по головке, объясняла:
— Кто его ни приласкай, сразу тянется. Удивительный ребенок, совсем не дичится чужих людей.
На сей раз я не решилась понюхать головку Тайванбаяра. От его волос пахло молоком. С каждой минутой мальчуган казался мне все симпатичнее, милее, и я еле сдерживалась, чтобы не приласкать его.
Глядя куда–то поверху, Цэнгэл между тем говорил:
— Похоже, дорожное управление забыло, что здесь люди живут. Никого не бывает, а мы в этой тайге совсем ведь одичали.
— На южной дороге в этом смысле лучше, — отозвался Нацаг, пробуя суп.
— Это понятно — там ведь Гоби. Если в пустыне про людей забыть, они же сбегут оттуда. Я, например, в той жарище и трех дней бы не выдержал. По мне, лучше без дела валяться, по только здесь.
— Да, жара там невыносимая, а. весной и осенью всюду песок, — улыбнулась Содгэрэл.
Нацаг, во всем, видно, согласный с женой, только кивал головой.
— Жена просто не переносит Гоби. Ей там дышать было нечем. Чуть не со слезами упросили дорожное управление перевести нас сюда.
Нацаг налил в чашечку бульона и дал жене на пробу. Причмокивая, Содгэрэл со смехом сказала:
— А соли–то сколько! Ты думаешь, мы верблюды?
Нацаг подмигнул — тут я заметила, что у него красивые черные глаза — и ответил:
— Не выйдет, видно, из меня повара. Все время жена ругает. Увольняться с кухни надо.
Не знаю, о чем подумал Цэнгэл, но только он сначала глянул на меня, а потом уставился на Содгэрэл, словно пытаясь понять, как это может женщина понукать мужчиной, будто он конь или верблюд. Участие мужчины в домашних или кухонных делах Цэнгэл считал позором, отступлением от всех правил жизни. Я знала, что про себя он гордится мною, потому что я всегда стараюсь добросовестно выполнять обязанности, по обычаю возложенные в семье на женщину.
Нацаг разливал чай и накладывал в чашки мясо. Он сновал между печкой и столом, но успевал, смахивая с лица пот, расспрашивать о природе здешних мест.
Я очень люблю осенние утра, когда говор реки особенно внятен, а вершины гор укутаны плотным туманом. Деревья, которые все лето стояли в плотных темно–зеленых шапках, осенью начинают шуршать своей теперь уже поредевшей, желтой листвой при самом легком дуновении ветра. Иногда на гребне горы, белесой из–за тумана, вдруг затрубит сытый олень. В его реве слышатся довольство и счастье, словно подведем итог всем сменявшим одно другое временам года. Сколько я передумала всего под осенним голубым небом! Мне приходило в голову, что, когда приходит осень или зима, лето прячется далеко в горах, где вечно зеленеют сосны и ели. Наверно, оттого и мила человеку природа, что времена года, сменяя друг друга, уходя и возвращаясь, не дают привыкать к себе — у каждого времени свое неповторимое дыхание, и как хороню, что колючие морозы зимы чередуются с ласковым теплом лета. Я любила природу, чувствовала ее, но до недавнего времени не догадывалась, что, оказывается, и мне в моей жизни нужны ветры и бураны, дожди и солнце.
Когда Цэнгэл радуется или, наоборот, что–то переживает, он этого никак не показывает. Зато если здорово рассердится, то становится молчаливым, словно камень, с которого река слизала все острые кромки. Если же Цэнгэлу очень хорошо, он ежеминутно пьет чай и потягивается, выгибая дугой широкую грудь.
Да, в женские дела он не вмешивается, ни во что не сует носа, но спорить с ним, убеждать его бесполезно. Он всегда одинаковый, поэтому нет в нашей семье сменяющихся времен года.
После ужина Нацаг вымыл посуду и только тогда достал откуда–то замусоленные карты и сел за стол. Мы начали играть. Содгэрэл, как бы ласкаясь к мужу, потихоньку вытаскивала карты у него из рук. Когда все перепутывалось, она бросала карты на стол и жаловалась:
— Этот Нацаг вечно плутует.
Игра начиналась снова. Нацаг хохотал, сотрясаясь всем телом.
— Ну и хитра же ты, Содгэрэл, — говорил он, сдавая.
Цэнгэл от такого своеволия женщины мрачнел, кусал губы и сердито ворочался на стуле. Настроение у него явно испортилось. Вообще говоря, играет он не без азарта, так что мы засиделись допоздна. Дома Цэнгэл развалился на кровати, сцепил на затылке пальцы и уставился в потолок.
— Что бы нам такое перед сном съесть? — спросила я.
Он с любопытством посмотрел на меня и холодно проговорил:
— Тоже небось хотела бы командовать мною вроде этой капризной бабенки, которая даже в карты играть не научилась? Интересно, чему ты у нее научишься?
Я промолчала, а на душе стало скверно, даже поругаться с мужем захотелось. Но подумала, что слова на него все равно не подействуют. За три года нашей совместной жизни случалось всякое, но по–настоящему мы ни разу не ссорились. Как будто даже не представляли себе, что иногда можно и даже нужно прямо высказывать друг другу наболевшие обиды. Не знаю, о чем в эту минуту думал Цэнгэл, но только он продолжал мрачно молчать. С тех пор как он стал главой семьи и соединил со мной подголовники, он для меня ни разу чаю не вскипятил. Он считает, что мужчина добывает и пользуется. А трудностей, которые связаны с ведением домашнего хозяйства, он просто не желает замечать…
