— Вот и завтрак, — сказал Ксавье.
В ответ на его «спасибо» Октавия что-то буркнула, и Мирбель поспешил объяснить:
— Она здешняя и манерам не обучена, но мамаша Пиан тебе сказала бы: «Зато она работает, как лошадь». Ты будешь завтракать в постели?
Нет, Ксавье предпочел бы встать. Он сказал Мирбелю, что они встретятся в парке.
— Если я тебя верно понял, ты меня просто выставляешь.
Быстро собравшись, Ксавье вышел из комнаты и стал спускаться по лестнице, как вдруг услышал чей-то вздох, перегнулся через перила и увидел, что на последней ступеньке сидит Мирбель. Если бы Ксавье поджидал человек с поднятой дубинкой, сердце его и тут не заколотилось бы сильнее. Он поспешно вернулся к себе в комнату и подошел к окну. Клочья тумана еще висели на ветках деревьев. Дикий виноград, увивавший весь фасад, даже ставни, был мокрый, как после дождя. Солнце, с трудом пробивавшееся сквозь дымку, не могло еще справиться с утренней росой... Громыхание телеги, крики петухов, удары молота по наковальне в кузнице, лай собак, протяжный визг лесопилки — о, милые звуки любимой жизни! Он утром не помолился, но не по забывчивости. Он не мог молиться, боялся молиться, хотел по возможности отдалить эту минуту. И вот ему пришлось вернуться сюда, к этому небу в окне, к этим темным соснам, словно распятым в пустоте. Ему даже не надо было говорить: «Господи...» Он опустился на колени, коснулся лбом подоконника. Его широко открытые глаза видели теперь не небо, а прогнивший плинтус пола.
Чья-то рука коснулась его плеча. Он не шелохнулся. Тогда кто-то схватил его под мышки и приподнял, он открыл глаза и увидел склоненное над собой лицо Мирбеля.
— Я читал молитву, — пробормотал Ксавье, — и, как всегда, отвлекся, стал думать о чем попало...
Мирбель глядел на него, не отвечая, только слегка покачивая головой. Помолчав немного, сказал:
— Мы потеряли слишком много времени. Мишель уже ходит перед крыльцом — ждет тебя. Пожалуй, прежде всего надо от нее отделаться. А потом приходи ко мне сюда.
— Нет, — сказал Ксавье, — разговаривать мы будем не в моей комнате. Я подожду вас внизу.
Он прошел мимо Мирбеля, сбежал, перепрыгивая через ступеньки, с лестницы, почти пронесся по прихожей и увидел Мишель, стоявшую на каменном крыльце.
— А, вот и вы... Оставь нас вдвоем, — сказала она мужу. — Мы обойдем парк, и я тут же приведу его тебе назад.
— О, вам нечего торопиться.
Мирбель проводил их взглядом. Ксавье не испытывал никакого волнения в ожидании предстоящего разговора, скорее, какую-то скуку: побыстрее бы объясниться... и покончить с этим раз и навсегда.
— Что я хотела у вас узнать? Причину вашего здесь появления. Жан мне вчера сказал... Вы подтверждаете его версию?
Ксавье спросил рассеянно:
— Какую версию? — Он издали наблюдал за маленьким Роланом, который застыл на корточках у ручья, перерезавшего луг.
— Вы якобы поддались шантажу, он сам употребил это слово, и отложили свое поступление в семинарию из-за того, что Жан соглашался вернуться сюда, только если вы поедете вместе с ним...
— Ну, если бы он на самом деле не хотел возвращаться... Быть может, наша встреча была для него лишь предлогом, чтобы вернуться, — добавил он с легкостью. — Я думаю, он просто хотел вас испугать...
— Вы, однако, приняли из-за этого весьма важное решение: ведь вас ждали в семинарии. Эта оттяжка, пусть и краткая, может иметь последствия... так мне, во всяком случае, кажется.
Ксавье остановился, сорвал стебелек мяты, растер его между пальцами и понюхал. При этом он не спускал глаз с Ролана, по-прежнему неподвижно сидевшего на корточках у ручья.
— Что это он так разглядывает? — спросил Ксавье.
— Ответьте мне, да или нет? — нетерпеливо требовала Мишель. — Разве вы не приняли важное решение?
Он улыбнулся, пожал плечами:
— Кто знает, может, я сам был счастлив, что нашел способ...
— Не поступать в семинарию?
Она сосредоточенно посмотрела на него снизу.
— Мне сейчас вдруг пришло это в голову, — добавил он, — тогда я этого не осознал.
— Вы счастливы, что разом все оборвали? — спросила она неожиданно грубо. — Конечно, в вашем возрасте... Да, теперь я понимаю, что встреча с Жаном послужила для вас благовидным предлогом... Так, что ли?
Он ее почти не слушал. Объяснение между ними состоялось. Какая разница, есть ли доля правды или нет в том, что она сказала!
— Я считаю себя доброй католичкой, — продолжала она. — Однако, признаюсь, я всегда удивлялась...
Он помотал головой, словно отгоняя муху:
— Извините меня, пожалуйста, но мне хотелось бы узнать, на что он там смотрит. Я сейчас вернусь.
Мишель растерянно остановилась посреди аллеи, следя глазами за Ксавье, который шагал по лугу. Он все еще держал в руке стебелек мяты. Кузнечики выскакивали у него из-под ног. Он с детства любил запах мокрой травы. Ролан не двинулся с места, хотя, наверно, и слышал, что кто-то идет. Он по-прежнему сидел на корточках.
— На что ты смотришь?
— На головастиков.
Мальчик ответил, не подымая глаз. Ксавье сел на корточки рядом с ним.
— Я наблюдаю за ними с позавчера. Они еще не лягушки. Я хотел бы увидеть, как они превращаются в лягушек.
Какая у него тоненькая шея! Как только она выдерживает тяжесть его головы? А вот коленки у него уже большие. Ксавье спросил, интересуют ли его вообще животные. Ребенок не ответил. Быть может, он считал, что это само собой разумеется, а быть может, просто по лености ума: ему неохота было вступать в разговор с незнакомцем.
— У меня есть книга про животных, я пришлю ее тебе, когда вернусь домой.
— А там есть картинки?
— Конечно, есть.
— Но сюда ее посылать не надо, меня здесь не будет.
Он сказал это равнодушным тоном. Ксавье спросил его: разве ему не нравится в Ларжюзоне? Ребенок, казалось, не понял вопроса. На тростник рядом с ним села стрекоза с голубовато-лиловыми крыльями. Он поднес к ней руку и внезапно, резким движением, схватил ее за трепещущие крылья большим и указательным пальцами, крикнул: «Поймал», — а потом стал щекотать травинкой тельце стрекозы.
— У нее щипчики в конце хвоста. Но меня ты не ущипнешь, стрекозища!
— А там, куда ты поедешь, тоже будут животные? Ты будешь жить в деревне?
Мальчик ответил, что не знает, ни на секунду не отрывая при этом взгляда от насекомого, которое дергало ножками и извивалось всем своим длинным кольчатым тельцем.
— А почему ты не останешься здесь?
Мальчик разжал пальцы: стрекоза улетела не сразу. Он сказал:
— Ее свела судорога.
Но Ксавье не отступал, он в первый раз назвал его по имени:
— Ролан, скажи, почему ты не останешься здесь?
Он пожал плечами:
— Я им осточертел.
В его интонации не было ни печали, ни обиды, ни сожаления. Он просто констатировал, что в Ларжюзоне он всем надоел.
— Но ведь мадемуазель Доминика тебя любит?
Он впервые поднял глаза на Ксавье:
— Ее здесь тоже не будет. — И добавил: — А то бы я... — но оборвал фразу на полуслове.
Ксавье пытался вытянуть из него:
— А то бы... что? — Но тщетно. Мальчик не отвечал. Он снова сел на корточки, отвернувшись от Ксавье, который продолжал его расспрашивать:
— Она добрая, мадемуазель Доминика?
— Ей надо было вернуться в школу второго октября, — сказал мальчик, — но ей дали отпуск из-за плеврита...
— У нее плеврит?
В этот момент Мишель, уставшая ждать Ксавье на аллее, подошла к ним и спросила, смеясь:
— Вы бросили меня ради этого малыша? Вы, видно, любите детей, но, предупреждаю вас, от этого мальчишки толку не будет. Я сделала все, что могла...
Понизив голос, он сказал с возмущением, что нехорошо так говорить при ребенке. Она не рассердилась.
— Уверяю вас, он ничего не понимает. Промочишь ноги, так тебе и надо! — добавила она, повернувшись к мальчику. — У тебя ведь нет других ботинок.
У Ролана изменилось выражение лица, оно тут же стало упрямым и замкнутым. Словно насекомое, которое притворяется мертвым. Он снова подошел к ручью и сел на корточки.
— Я обожаю детей, — сказала Мишель, — но Ролан лишен всякого обаяния, уверяю вас, он совсем неинтересен.
Они вернулись на аллею. Помолчав, Ксавье сказал:
— А вот мне он интересен.
— Но я прождала вас все утро не для того, чтобы говорить о нем. Так как же: уезжаете вы или остаетесь?
Она остановилась посредине аллеи и, наклонившись к Ксавье, стала пристально разглядывать его, словно хотела вынуть у него соринку из глаза. А он увидел, что на ноздре у нее какая-то черная точка, что в уголках губ прорезались морщинки, а на чересчур полной шее остался красный след от прыща.
— Это вам решать, а не мне, я в вашем доме, мадам. Если вы пожелаете, я сегодня же уеду.
— О нет, — возразила она, — это не в традициях Ларжюзона. Мы все же более гостеприимны.
Она засмеялась, и он увидел у нее во рту матовый, почти синий зуб.
Он молчал. Он шагал рядом с ней, но уж лучше бы он совсем ушел. Она вдруг воскликнула:
— Да, я была не права! Я была не права...
Ксавье, казалось, проснулся и поглядел на нее.
— Я не должна была так говорить при мальчике. Извините меня, мсье. Я никогда не умела разговаривать с детьми. Этому учишься, наверно, со своими. А я?
«Лишь бы она не заплакала!» — подумал он. Но она не заплакала.
— Если вы решите остаться, то только ради нас, чтобы нам помочь, теперь я уверена в этом. Но тогда вам надо знать нашу историю с самого начала. Мы полюбили друг друга еще детьми... Каким был Жан в пятнадцать лет, какое это было чудо!..
— Я учился в том же коллеже, что и он, только десять лет спустя, — сказал Ксавье. — Но и при мне еще ходили легенды о Мирбеле, о его бунте, о тех наказаниях, которыми опекун пытался его обуздать.
— Но настоящей трагедией были для него отношения с матерью. Он ее просто боготворил. Она была ужасной женщиной... А главное, она ему открыла... Нет, я не имею права рассказывать вам это. Вы верите, — вдруг спросила она, — что он когда-нибудь излечится?
Но Ксавье не слушал Мишель. Он глядел на Доминику, которая шла им навстречу, таща за руку мальчика; он хныкал и был весь в грязи, с головы до ног.
— Не понимаю, — сказала Доминика со вздохом, — как это его угораздило свалиться в такой ручеек! Посмотрите, в каком он виде!
Икая от холода, Ролан оправдывался, что хотел перебраться на ту сторону.
— По той переправе, которую мы вчера с вами построили, помните? Но большой камень пошатнулся...
— Ну что ж, — с раздражением сказала Мишель, — идите переоденьте его.
Девушка возразила:
— Я ему не нянька. Да и есть ли у него во что переодеться?
— Тогда пусть обсохнет. Сейчас не холодно. Сядь на солнышко и не мешай нам.
— Нет, — сказал Ксавье, — так нельзя. Я его вымою. — Он взял мальчика за руку и добавил: — Я к этому привык, в воскресной школе на меня часто оставляли по пятьдесят ребятишек. Веди меня к себе в комнату, малыш.
— Я пойду с вами, — заявила Доминика.
Он стал уверять, что не стоит беспокоиться, что он сам прекрасно справится.
— Неужели вы думаете, что я вам не помогу!
— Я тоже пойду, — сказала Мишель.
Они вчетвером повернули к дому. Ксавье по-прежнему держал Ролана за руку, женщины шли следом. На каменном крыльце в плетеном кресле восседала закутанная в большую шаль Бригитта Пиан; глаза ее, как всегда, были скрыты темными очками, на ногах лежал плед; возле нее стоял Жан де Мирбель.
— Сколько раз мне повторять, моя милая Доминика, — воскликнула она, — что я вас вызвала в Ларжюзон не для того, чтобы вы возились с этим ребенком. Мадам де Мирбель взяла его на свою ответственность. И нечего спихивать его на других.
— На этот раз я займусь им, мадам. — И Ксавье рассмеялся.
Доминика сказала:
— Я пройду вперед.
Они не закрыли за собой двери прихожей. Мирбель посмотрел им вслед.
— Куда они отправились? — спросила старуха.
— К Доминике, — сказала Мишель. — Я слышу их голоса.
— Надеюсь, — проворчала Бригитта Пиан, — что у него все же не хватит нахальства зайти к ней в комнату... Это было бы постыдно.
— Не волнуйтесь, — сказал Мирбель, — с ними Ролан.
— А я ни на что не намекала, — заверила Бригитта Пиан и тяжело откинулась в кресле. — Они оба, как он, так и она, не способны...
— Уж она-то, во всяком случае, только об этом и думает, если хотите знать, — сказала Мишель. Глаза ее пылали гневом.
— Доминика? Да ты с ума сошла, детка!
— Можете не сомневаться, что у нее есть виды на Ксавье. И меня нисколько не удивило бы, если бы я узнала, что вчера она уже начала к нему подкатываться. Но я наведу порядок, поверьте мне.
— Нет, не ходи к ним, а то дело кончится скандалом. Уж лучше я пойду, — сказал Жан.
Она помедлила, потом села.
— Ты мне расскажешь, что ты там увидишь. Наблюдай за ними внимательно.
Бригитта Пиан пожала плечами.
— Бедняжка, о чем ты говоришь! Что он увидит! Увидит, что они моют коленки Ролана и переобувают его!
— Ну знаете! — воскликнула Мишель. — В конце концов мне вообще на это плевать!
Но она все же подняла голову и стала прислушиваться.
Мирбель остановился у дверей комнаты Доминики. В тишине был слышен только приглушенный голос Ксавье. Мирбель заглянул в замочную скважину, ничего не увидел, но разобрал обрывки фраз:
— И тогда братья сказали друг другу: «Вот идет сновидец, в этой красивой разноцветной одежде он похож на разодетую обезьяну. Давайте избавимся от него...»
— Они его убили? — взволнованно спросил Ролан.
— Нет, сейчас узнаешь, не перебивай, — сказала Доминика.
— Сперва они решили бросить его в ров — там как раз был ров, и он умер бы в нем от голода.
— Они его не бросили?
Жан де Мирбель постоял еще у двери: он тоже слушал рассказ Ксавье. Потом ушел, думая о том, что почувствовал старый Иаков, когда сыновья принесли окровавленную одежду Иосифа. Мирбель удивился: прошло столько лет, а он еще помнит про детскую одежду, замаранную кровью козла.
Когда он вернулся на крыльцо, Бригитта Пиан по-прежнему сидела в кресле. Мишель стояла подле нее.
— Вы не поверите! Он рассказывает мальчишке историю... историю Иосифа и его братьев.
— В самом деле? — удивилась Мишель. — И Доминика тоже слушает? Она не того ожидала. Представляю, какой у нее вид! Пойду-ка сама погляжу, — вдруг решила она.
Мирбель ринулся за ней, умоляя идти на цыпочках. Они стояли очень тихо; долгие минуты из-за двери доносилось лишь неразборчивое бормотание, но вдруг голос Ксавье окреп:
— Это были его братья, он узнал их, но они... разве они могли узнать в этом молодом господине ненавистного им когда-то мальчика? Сдерживая слезы, он стал расспрашивать об их дряхлом отце, который был еще жив. Сердце у него разрывалось от нежности...