Тут она оперлась на палку и выпрямилась.
— Я запрещаю тебе... словно у тебя со мной может быть хоть что-то общее... Словно мы можем испытывать одинаковые чувства... — бормотала она.
Она задыхалась.
— Вы не можете обойтись без нее, признайтесь в этом, ну! — проговорил он жестко. — Вам необходимо купаться в молодой крови, не в буквальном смысле, конечно. Когда старики окружают себя молодыми, они напоминают мне вампиров, мне всегда так казалось...
Она закричала:
— Вампиров?
И он увидел, как ее всю затрясло, словно в лихорадке, а голова судорожно задергалась из стороны в сторону.
— Моя вина лишь в том, — голос ее срывался, — что я обрекла молодую девушку на гибельное соседство с вами!..
И старуха опрометью кинулась из комнаты, забыв о своих подагрических ногах. В прихожей они увидели Мишель и Ролана.
— Где это ты умудрился так вымазаться? — допытывалась Мишель у мальчика.
Он ответил, что прибежал за инструментами, потому что его остров оказался полуостровом и потому что дяденька сейчас начнет копать канал. От быстрого бега Ролан запыхался и говорил запинаясь. Он было рванулся назад, но Бригитта Пиан схватила его за руку:
— Мсье ждет тебя там? Ты оставил его одного?
— Нет, что вы! Он там с мадемуазель.
Супруги Мирбель громко расхохотались. Мальчик глядел на них с изумлением: он никогда не видел, чтобы они смеялись. Разинув рот, он с опаской поглядывал на этих обычно грозных и страшных взрослых, которые сейчас почему-то заходились от смеха.
— Пожалуйста, не торопись к ним, — сказал Мирбель. — Тебе некуда спешить.
И вот тут-то и разыгралась та странная сцена, в которой он ничего не понял, кроме того, что «они ругались». Они ругались — вот и все, что он смог рассказать Ксавье и Доминике.
— Ступай и скажи мадемуазель Доминике, что я ее жду: надо уложить чемоданы и позвонить в гараж. Мы уедем на машине. Я заплачу, сколько бы это ни стоило, лишь бы не ночевать здесь сегодня.
Именно эту фразу и запомнил Ролан, а когда они втроем шли к дому по мокрому лугу, Доминика заставила мальчика сызнова все повторить:
— Да, она сказала, что вы должны позвонить в гараж и заказать машину и что она заплатит, сколько бы это ни стоило...
Ксавье шел сзади. Луг был заболоченный, башмаки вязли в трясине и чавкали при каждом шаге. Он шел следом за Доминикой, неотрывно глядя на ее плечи. Иногда она полуоборачивалась к нему, продолжая внимательно слушать рассказ шмыгающего носом мальчишки.
Потом она сказала, не глядя на Ксавье:
— Не задерживайтесь здесь ни дня. Вы же свободны. Бордо — большой город, и я никому не должна давать отчет, куда я хожу.
Он ничего не ответил и остался у крыльца, а Доминика с мальчиком поднялись по лестнице и скрылись в прихожей. Нет, между ними не стояло никакого препятствия, ничего, кроме чувства, которое зрело внутри его, кроме этого идиотского бегства от самого себя, словно любовь ему заказана, ему, который только и умеет, что любить. Так стоял он, глядя на этот унылый дом с потрескавшейся кое-где штукатуркой, на эти выщербленные ступени, а осенний ветер тормошил черные верхушки сосен. Вечерний туман поднимался над лугом, затягивая пеленой дальний лес. Ксавье не смел войти в дом, хотя оттуда не доносилось ни звука. Даже если эта история, ради которой он готов поставить на карту свою жизнь, — истина, хотя этому нет ровным счетом никаких доказательств, почему же надо отделять себя от стада? Ведь он такой, как все... Но в то время как эта привычная мысль кружилась у него в голове, подобно тем осенним листьям, которые ветер, подняв в воздух, снова швырнул к его ногам, он вслух шептал слова латинской молитвы: «...vita, dulcedo, et spes nostra salve. Ad te clamamus, exsules filii Evae. Ad te suspiramus gementes et flentes...»[8] Стеная и плача... Он любит, он любим, зачем стенать, зачем плакать? Ксавье торопливо взбежал по ступеням и вошел в прихожую. Ролан сидел на ящике для дров, он размазывал по лицу слезы и сопли. Ксавье спросил, где Доминика.
— Она говорит по телефону в библиотеке, — сказал мальчик и добавил, не глядя на него: — Она послала меня за вами...
— Что же ты не позвал меня?
Он не ответил и отвернулся к стене. Ксавье положил ладонь на круглую, коротко остриженную мальчишечью голову, но Ролан отстранился. Господи, уже ревность! Ксавье пересек столовую и вошел в маленькую комнату, которую почему-то называли библиотекой, хотя на полках стояли только переплетенные комплекты журнала «Мир в иллюстрациях» за многие годы. Увидя Ксавье, Доминика, не положив трубку, жестом попросила его не уходить:
— Договорились. Мы оплатим и обратный путь. Да, по ночному тарифу... — Она так и стояла, протянув левую руку к Ксавье, а он после мгновенной борьбы с самим собой сжал ее. Доминика положила трубку. Обняв ее одной рукой, Ксавье другой рукой прижал ее голову к своему плечу, чтобы их губы не встретились. Большая осенняя муха билась о стекло. Крышка стола, за которым дети семейства Пиан испокон веков готовили летние задания, была сплошь покрыта озерами выцветших чернильных клякс и процарапанными ножом контурами каких-то зверей — этими неразгаданными иероглифами исчезнувшего детства. Доминика первая отпрянула от него и прошептала:
— Будем благоразумны... Нет человека свободнее вас! В двадцать два года вы еще имеете право жить у родителей. Будете слушать лекции; в конце концов, вы — студент... Ну а я... Я не могу поссориться со старухой. Я ей обязана местом учительницы в приходской школе. А у меня ведь брат на руках. О! Перехитрить ее невозможно... Но, слава Богу, она больше не выходит из дома одна, целыми днями сидит в кресле... Ну скажите же хоть что-нибудь! — добавила она нежно, но настойчиво. Он прошептал:
— Я вас слушаю...
— Какую ошибку я совершила, согласившись ради экономии поселиться у мадам Пиан.
Ксавье сказал, что так оно, пожалуй, и лучше...
— Да что вы! Впрочем, у меня есть подруга, которая в случае чего пустит нас к себе в комнату...
Губительные слова! Доминика поняла это слишком поздно. Ксавье отошел от нее, и она не пыталась приблизиться к нему снова.
— Нет, нет, мы будем встречаться на улице. — Она пыталась сгладить впечатление, которое произвели на него ее слова. — Знаете, мне ничего не надо, лишь бы не потерять вас...
Окно в библиотеке было узкое, к тому же смеркалось, и он видел только ее волосы, резко очерченные скулы и обнаженные до локтя руки. Он слышал, как бьется о стекло муха, чувствовал запах старых чернил и заплесневелой бумаги — запах этой минуты, которую он будет помнить до самой смерти. Он полуприкрыл глаза, она не смела шелохнуться, вздохнула.
