Говоря о переводах Елены Суриц, ловишь себя на том, что невольно сворачиваешь к разбору литературного оригинала. Происходит это как-то само собой — и это, быть может, нагляднее всего подтверждает искусство переводчика: чужое начинает восприниматься через свое — и уже как свое. И у Ионеско в «Лысой певице» (1950) вполне тотальный абсурд во французской его разновидности, естественно — простите, противоестественно, конечно, раз это абсурд — заявляет о себе по-русски: «Я иду по ковру» — «Ты идешь, пока врешь»; «Не жалей свою шаль». — «Не шалей свою жаль» и т. п.
Русский язык переводов органично воссоздает сложнейшие стилистические и повествовательные структуры оригинала. Так, в «русском» тексте повести Вирджинии Вулф «Флаш» (1933) с озорным подзаголовком «Биографический очерк», потому что сюжетно она представляет собой «жизнеописание» коккер-спаниеля английских поэтов XIX века Элизабет Барретт-Браунинг и Роберта Браунинга, с блеском, словно играючи, передана поэтика ее английского текста. Здесь перемежаются, сливаясь и взаимопроникая, три пласта — косвенная внутренняя речь собаки, подлинные документы Браунингов и проникнутый незлой иронией рассказ от первого лица. А в книге датчанки Карен Бликсен «Семь фантастических историй» (1935; одна из них, «Обезьяна», включена в настоящий сборник) сколько повестей — столько и, по определению М. Бахтина, хронотопов. При всей своей условности они незримо сопряжены с человеческими жизнями, в которых реальное переплетено с фантастическим, и за гротесками судеб действующих лиц проступают размытые контуры места и времени. Эта пестрая разновеликая мозаика складывается в прихотливый рисунок, который в русском переводе сохраняет присущую ему двойственность и первозданное волшебство.
Книга, вобравшая лишь очень малую — в количественной, но не в качественном отношении — часть переводов Елены Суриц, свидетельствует о ее погруженности в мировую и отечественную культуру и остром чувстве языка и живой речи — своего и чужих наречий. Без всего этого едва мог бы появиться поистине блистательный перевод «Записок Мальте Лауридса Бригге», конгениально раскрывающий двоякую природу несостоявшегося самовоспитания героя, как оно показано Рильке, героя, пытающегося найти конечные ответы о смысле жизни и смерти через осмысление судеб многих легендарных и исторических личностей, от Блудного сына и Юлиана Странноприимца до герцога Карла Смелого, короля Христиана IV или короля Карла VI Безумного. Перевод соответствующих эпизодов точно соответствует реалиям и смыслу письменных источников. Знание истории, помноженное на творческую интуицию, возможно, побудило ее прописать в переводе мотив безумия шведского короля Эрика XIV более внятно — в драме Августа Стриндберга (1899) этот мотив звучит несколько приглушенно. Этим текстом завершается сборник.
Состав его видится не просто продуманным — жестко обоснованный логикой многолетнего труда переводчика, ее самооценкой, личным вкусом и многими другими соображениями субъективного характера. Это совсем не значит, что он бы не мог быть другим. Кто-то, скажем, предпочел бы найти в нем перевод не Ионеско, а пьесы Сэмюэла Беккета «Эндшпиль» (1957). Кто-то отобрал бы вместо «Обезьяны» какую-нибудь другую фантастическую историю Карен Бликсен. Кто-то еще заменил бы «Эрика XIV» Стриндберга на перевод его же «Сонаты призраков» (1907). Пишущему эти строки показалось бы выигрышней представить Швецию вообще не Стриндбергом, но повестью мифотворца Пера Лагерквиста «Мариамна» (1967) или киносценарием Ингмара Бергмана «Земляничная поляна» (1957) — Но переводчик решил так, а не иначе. Как сказано у Шекспира, а много позже у Ницше — «Таков мой вкус». И вкус Елены Суриц достоин восхищения и благодарности.
Остается добавить, что каждый уважающий себя переводчик стремится переводить близкого себе по духу или хотя бы не вызывающего неприятных чувств автора (другой вопрос, что это не всегда удается). Бывают, однако, особые случаи «резонанса» миропонимания, чувства, мысли и творческого импульса, когда переводчик ощущает: это — мое, у меня получится воссоздать этого автора (это произведение) на моем языке. Дополнительная ценность этого собрания — мастер перевода рекомендует нашему вниманию нескольких «своих» мастеров слова, а что они как раз «ее», становится ясным с самого начала, когда уже первые фразы задают высоту и естественное течение повествования. «Сюда, значит, приезжают, чтоб жить, я-то думая, здесь умирают. Я выходил. Я видел больницы. Видел человека, который закачался, упал» (Рильке). «Последние дни мне все думается, думается о незакатном дне северного лета. Все не идут у меня из головы это лето и лесная сторожка, где я жил, и лес за сторожкой, и я решился кое-что записать…» (Гамсун). И тот и другой безоговорочно ее писатели, как и Вирджиния Вулф с Карен Бликсен, как не попавшие в сборник Лагерквист и Томас Лав Пикок и ряд других. Кое-кому из них Елена Суриц доводится литературной крестной, в первую очередь Вирджинии Вулф, которую мы без ее помощи не узнали бы; по крайней мере, не узнали бы так глубоко и близко, ведь практически вся «русская» Вулф переведена ею — классические романы «Миссис Деллоуэй», «На маяк», «Волны», «Орландо», рассказы, «Флаш». Другие ее крестники — Карен Бликсен и американец, мастер гротеска Сэм Сэвидж.
Можно видеть, что соблюдать границы этой своеобразной антологии никак не получается по одной простой причине: ее назначение, среди прочего, — переадресовать читателя к тем переводам, какие остались в нее не включенными. Представленные на ее страницах — как ближайшие острова архипелага, другие — всего лишь скрыты в дымке за ними, но вполне доступны. Острова разные, одни больше, другие меньше, у каждого из них свое имя. Некоторые имена уже названы, в числе других такие значительные, как Джейн Остен и Шарлотта Бронте, Г. К. Честертон и Дилан Томас, У. Б. Пейте и Флэнн О’Брайен, Мюриел Спарк и Уильям Голдинг, Роальд Даль и Джон Фаулз, Берил Бейнбридж и Роберт Най, Джон Бэнвилл и Джойс Кэри, Э. А. По и О. Генри, Уильям Сароян и Джон Стейнбек, Сол Беллоу и Трумен Капоте…
Архипелаг носит имя Елены Суриц.
Этот обзор — не совсем обычный. Прежде всего, здесь не будет привычных переводных книг: все три написаны российскими авторами. А во-вторых, их жанр — не совсем non-fiction или же вообще не non-fiction. И именно эти жанровые нюансы и станут главной темой анализа.
Чистый non-fiction — это сборник текстов литературного критика и обозревателя Льва Данилкина Клудж (М.: РИПОЛ классик, 2016. 384 с. — Лидеры мнений). Любопытно, что две другие одновременно вышедшие в этой серии книги (Сергея Чупринина и Валерии Пустовой) — это сборники тематически однородные, посвященные собственно литературе (и литературной среде); у Данилкина же получился слоеный пирог, где литература — далеко не главный предмет интереса. Собственно, об этом можно судить уже по подзаголовку: Книги. Люди. Путешествия. Да и по вынесенный на обложку цитатам: на лицевой, прямо над названием, — «Вообще это такое писательское дело — любопытство», а на оборотной — «…от книг следует держаться подальше. Я и держался — ну старался, по крайней мере».
На обложку вынесен также и рекламный слоган «Афиша-daily» рекомендует. Известность Данилкину как раз и принесла работа в бумажной еще «Афише» постоянным книжным обозревателем — для многих его рекомендация была самым убедительным аргументом для того, чтобы купить и прочесть новинку. И отчасти благодаря Данилкину сложился жанр рецензии, в которой главное — не сама книга, а ее воздействие на читателя (соответственно, вначале — на обозревателя): личностные ассоциации, которые книгой порождаются, и элементы персонального опыта, которые под влиянием чтения актуализируются.
