Вергилиевские римляне и не претендовали на первенство в делах искусства и науки: «Смогут другие создать изваянья живые из бронзы, / Или обличье мужей повторить во мраморе лучше, / Тяжбы лучше вести и движенья неба искусней, / Вычислят иль назовут восходящие звезды, — не спорю». Вот этим и могут заняться малые народы на том единственном поприще, на котором нет слабых: единственный гений, какой-нибудь Нильс Бор, даже будучи евреем-полукровкой может превратить маленькую Данию в великую научную державу. Вкладывать средства и мечты не в вооружение, но в элитарные школы, академии и университеты, а также во всевозможные научные и культурные проекты, в которых талантливые люди могут реализовывать свои дарования, — их успехи создадут неизмеримо более прочную экзистенциальную защиту, чем любые чужие ракеты, которые от чувства собственной малости защитить все равно не могут.
Шум, гром и наглость военных и экономических союзов пока что заглушают необходимость союзов экзистенциальных, творческих: все норовят примазаться к сильным, забывая, что сильные нуждаются только в прислуге. Однако почему бы не помечтать о союзах слабых против сильных? Вернее, союзов тех, кто слаб на земле, но вполне способен побороться за место в вечности?
Я понимаю, что, покуда миром правят серьезные люди, ведущие нас от катастрофы к катастрофе, шансов у творческих межгосударственных союзов практически нет, но почему бы не помечтать? Мечты украшают жизнь, если даже из них ничего не получается. Но хоть что-то обычно все-таки получается. А как говорил старик Конфуций, лучше зажечь маленькую свечку, чем всю жизнь проклинать темноту.
На многолюдной вечеринке молодой человек в наимоднейшем смокинге пересек комнату и остановился перед юной дамой в зеленом кружевном платье и, возможно, в жемчугах. Был он, как вы бы сказали, с воображением, целеустремленный, обладал приятной склонностью к новшествам, ибо подобный наряд сам собой ни у кого не появится. Его надо подобрать, а для этого нужна работа мысли и время, да к тому же и определенная уверенность в себе. Особенности характера молодого человека по одежде определялись гораздо яснее, чем по ладони. Смотревшие в разные стороны лацканы смокинга указывали на эксцентричность, сдвоенная шеренга пуговиц свидетельствовала об уравновешенности, сонная синь весенней полуночи — цвет материи — говорила о глубине чувств. Лицо над смокингом, опрятное и худощавое, в описываемый момент выражение имело умоляющее.
— Добрый вечер, — сказал молодой человек. — Я, по крайней мере, прошу прощения. Может, позволите, по крайней мере, рядом с вами присесть?
— Но конечно, — сказала молодая женщина, ибо лишь недавно вернулась из Франции. — Но разумеется.
Бледная и томная, она подвинулась, освободив ему рядом с собой часть диванчика, куда он не без труда поместился. Взгляд его был прикован к ее лицу.
— Знаете, ужасно мило с вашей стороны мне позволить, — сказал он. — То есть я хочу сказать, я боялся, вы не позволите.
— Но нет! — сказала она.
— Видите ли, — сказал он, — смотрю на вас весь вечер. По крайней мере, не могу оторваться. Честно. Едва вас увидел, хотел просить Мардж меня вам представить, но она так занята напитками и всем прочим, что к ней не протолкнешься. А потом я увидел, как вы сели здесь одна, и вот набирался храбрости подойти и заговорить. Я подумал, может, вы чем-то расстроены или еще что-нибудь, по крайней мере. Иду и думаю: «Такая милая и красивая, сразу меня отошьет». Мне показалось, вы чем-то огорчены или что-то в этом роде, а тут еще я без представления.
— О non[1], — сказала она. — С чего вы взяли? Я и не думала расстраиваться. Как говорят, знаете ли, за границей, крыша и есть представление.
— Прошу прощения, не понял, — сказал он.
— Так за границей говорят, — сказала она. — Ну, в Париже и других городах. Просто идете на вечеринку, и ее хозяин никого никому не представляет. Все понимают, что можно разговаривать с кем угодно, поскольку собрались друзья и друзья друзей. Comprenez-vous?[2] О, простите. Сорвалось. Надо мне перестать говорить по-французски. Только так это тяжело, ведь привыкаешь на нем тараторить. Я хочу сказать… понимаете, что я хочу сказать? В общем, я уж и забыла совсем, что на вечеринках людей друг другу представляют.
— Что ж, я очень рад, что вы не расстроены, — сказал он. — По крайней мере, для меня это замечательно. Только, может быть, желаете побыть здесь в одиночестве?
— О non, non, non, non, non, — сказала она. — Да нет же, Боже мой. Я просто сидела, всех разглядывала. С самого возвращения у меня такое чувство, что я тут ни души не знаю. Но так интересно просто сидеть, разглядывать всех, одежду и прочее. Такое чувство, будто с луны свалилась. Ну, вы же знаете, как это бывает после возвращения из-за границы, не правда ли?
— Никогда не бывал за границей, — сказал он.
— О Боже! — сказала она. — О, là-là-là![3] Неужели? Ну, слушайте, вам обязательно надо съездить, как только представится возможность, в первую же минуту. Будете в восторге. Совершенно точно, я это по вам вижу, будете просто без ума.
— И долго вы там были?
— В Париже больше трех недель, — сказала она.
— Вот в Париж бы я в первую очередь съездил, — сказал он. — Здорово, наверно.
— О, не говорите! — сказала она. — Меня так туда тянет, что просто свет не мил. О Paree, Paree, ma chère, Paree[4]. Просто чувствую — это мой город. Честно говоря, даже не знаю, как жить без него. Прямо сию бы минуту туда вернулась.
