Девушка облегченно воздохнула и щеки ее порозовели.
— Так вы вот что здесь делаете. Вы служите шерифом. — Истон кинул быстрый взгляд на своего спутника.
— Мисс Ферчайлд, милая, — сказал он, и голос его почему-то дрогнул, — ведь надо-же что нибудь делать. Деньги улетучиваются мигом, а вы знаете, что их нужно немало, чтоб держаться наравне с нашей вашингтонской компанией. Я увидел выход из положения на Западе… — и — ну, конечно, этот пост не то, что пост посланника, но…
— Посланник у нас не бывает больше: о посланнике нечего и говорить, — ласково проговорила девушка. — Вам бы следовало знать это. Итак, теперь вы один из этих западных героев, и вы ездите верхом, стреляете и подвергаетесь всяким опасностям. Это непохоже на вашингтонскую жизнь. А старым друзьям вас очень не хватает.
Глаза девушки, невольно, слегка расширившись, остановились на блестящих кандалах.
— Не беспокойтесь о них, мисс, — сказал другой человек — все шерифы приковываются к арестованным, чтоб они не удрали. Мистер Истон знает свое дело.
— Мы вас скоро увидим опять в Вашингтоне? — спросила девушка.
— Думаю, что не очень, — проговорил Истон, — боюсь мои веселые дни прешли.
— Я люблю Запад, сказала девушка неожиданно. Ее глаза мягко сияли. Она смотрела в окно вагона.
Просто и правдиво, без тени светского кокетства, она заговорила:
— Мы с мамой провели лето в Денвере. Она неделю тому назад уехала домой, потому что отцу что-то нездоровилось. Я бы могла жить и быть счастливей на Западе. Мне кажется, что даже воздух здесь как-то мне подходит. Ведь не все дело в деньгах. Но люди всегда неправильно понимают это, и выходит как-то глупо…
Легкий вздох приподнял грудную клетку Истона.
— Послушайте, мистер шериф, — заворчал мрачный человек. — Это нехорошо. Я хочу пить и не курил целый лень. Вы все еще не наговорились? Проводите меня в курилку, пожалуйста, а то я помру без трубки.
Связанные путешественники поднялись на ноги, Истон все с той же улыбкой на губах:
— Не могу отказать в просьбе о табаке, — сказал он небрежно. — Это единственная страда несчастного. Прощайте, мисс Ферчайлд. Долг призывает, знаете-ли. — И он протянул ей руку.
— Очень, очень жаль, что вы не едете на восток — сказала она, приняв прежний светский вид. — Но вам, кажется, нужно ехать в Ливенворт?
— Да, — сказал Истон. — я должен ехать в Ливенворт?
Оба прошли по корридору в курительную. Два пассажира с сосед ней скамьи слышали почти весь разговор.
Один сказал — Этот шериф, кажется, хороший малый. Есть настоящие молодцы среди этих западных ребят. Но…
— Слишком молод для такой должности, неправда-ли? — заметил другой.
— Молод? — воскликнул первый, — да, но… О, да вы не заметили? Слушайте, вы когда-нибудь видели, чтоб шериф приковывал преступника к своей правой руке?.
А если бы девушка, оставшаяся в купе, могла слышать, что говорилось в курительной, глаза ее перестали бы сиять.
— Спасибо, — говорил Истон, — вы меня выручили в очень тяжелую минуту.
— Ну, ладно! — грубо отрезал «преступник». — Это не для вас. Вы подумайте, каким страшным ударом было бы для бедняжки узнать, что это я вас везу в тюрьму.
— Убийство всегда представляется мне одним из самых случайных преступлений, — сказал Леон Гонзалез, снимая свои большие очки и с забавной серьезностью глядя на Манфреда, руководителя операций Четырех Справедливых.
— Пуакар рассматривает убийство, как видимое проявление истерии, — ответил тот с улыбкой, — но почему вы затрагиваете такие страшные темы за завтраком?
Гонзалез снова одел очки и погрузился в изучение утренней газеты. Через минуту он опять заговорил:
— Из ста человек, обвиняемых в убийстве, восемьдесят впервые подвергаются судебному преследованию. Поэтому убийцы не составляют особого класса преступников; я говорю, разумеется, только об англосаксах. Латинские и тевтонские криминальные классы не подходят под это правило: во Франции, Италии и Германии из ста преступников шестьдесят убийцы.
— Я не могу относиться к этим джентльменам с полным беспристрастием, — ответил Джордж Манфред, забавляясь его энтузиазмом, — мне убийство кажется апофеозом несправедливости.
— Пожалуй, вы правы, — рассеянно ответил Гонзалез.
— Что навело вас на эти размышления? — спросил Манфред, складывая свою салфетку.
— Вчера вечером я встретился с одним человеком, который, по моему мнению, необычайно подходит к типу убийц, — сказал спокойно Гонзалез — он попросил у меня спичку и улыбнулся, благодаря меня. У него безукоризненные зубы, дорогой мой Джордж… безукоризненные, за исключением…
— За исключением чего?
— Я заметил, что клыки у него необыкновенно широкие и длинные.
— Похож на людоеда? — улыбнулся Манфред.
— О, нет! Напротив, он выглядит очень прилично! — возразил Гонзалез; — у него очень приятная наружность. Не всякий обратит внимание на эту неправильность.
Он начал рассказывать о вчерашней встрече. Вечером он пошел в концерт, чтобы изучить впечатление, которое производит музыка на некоторых типов. Он вернулся домой с программой, сплошь исчерченной какими-то иероглифами, и просидел полночи, разбирая свои заметки.
— Он — сын профессора Тэблмэна. У него неважные отношения с отцом, который, повидимому, не одобряет его невесты, а своего кузена он ненавидит, — прибавил Гонзалез.
Манфред громко расхохотался.
— Забавный вы человек, Леон! Неужели он рассказал вам всю свою историю по доброй воле, или вам пришлось его загипнотизировать, чтобы получить нужные сведения? Вы даже не спросили меня, что я делал вчера вечером?
Гонзалез медленно и глубокомысленно зажигал папиросу.
— Он ростом около двух метров, говоря точнее — шесть футов два дюйма. Крепко сложен; вот с такими плечами! — Держа в одной руке зажженную спичку, а в другой — папиросу. Гонзалез показал ширину плечей молодого человека. — У него большие, сильные руки, и он играет в футбол… Простите меня, Манфред! Где же были вы вчера?
— В Скотленд-Ярде, — сказал Манфред. Если он надеялся произвести впечатление на Гонзалеза, ему пришлось разочароваться; но, вероятно, зная своего Леона, Манфред и не рассчитывал на какой-либо эффект.
— Интересное здание, — сказал Гонзалез — архитектору следовало бы повернуть фасад к югу, но вход вполне соответствует характеру постройки. Вы проникли туда без всяких затруднений?
— О, да! Мои работы, касающиеся испанского криминального кодекса, и монография по дактилоскопии обеспечили мне доступ к начальнику Скотлэнд-Ярда.
Манфред жил в Лондоне под именем сеньора Фуэнтеса. И он, и Гонзалез были известны, как выдающиеся испанские ученые. Манфред провел в Испании много лет, а Гонзалез был уроженцем этой страны. Третий из Четырех Справедливых — Пуакар — редко выезжал из Кордовы, где у него были огромные сады; четвертый умер уже двадцать лет тому назад.
Посещение Манфредом Скотлэнд-Ярда напомнило Гонзалезу о Пуакаре.
— Вы должны написать об этом нашему Другу, Джордж, — сказал он, — он очень заинтересуется. Сегодня утром я получил от него письмо. На его ферме появился новый выводок поросят, а его апельсинные деревья сейчас в цвету. Как же вас встретили в Скотлэнд-Ярде? — прибавил он.
