– Ну, давайте же, Гарри, – прошептал мне в ухо Фирсон, вернувшись. – Выполните свой долг. Сделайте правильный выбор! Правильный, слышите?
Одурманенный препаратами, я в ответ лишь рассмеялся.
«Сложность и неповторимость деталей каждого события – вот оправдание вашего бездействия».
Именно эту мантру постоянно твердили члены клуба «Хронос», и теперь я говорю то же самое вам. В следовании этому правилу нет ни благородства, ни храбрости, ни добродетели. Просто когда имеешь дело с историей, с самим временем, табличка с этими словами должна висеть на вашей двери. Я попытался объяснить это Фирсону, но он оказался не в состоянии меня понять.
Я уже говорил, что, проживая наши жизни, мы проходим через три стадии. Первая из них – отторжение, неприятие нашей природы. Полагаю, я полностью прошел ее к тому моменту, когда Фирсон, явившись ко мне в очередной раз, накачал меня галлюциногенами. Ситуация, в которой я оказался, не позволяла мне смириться с мыслью о моей исключительности. Однако мне кажется, что я делал все возможное, чтобы изучить себя и понять, кто я такой. В моей третьей жизни я попытался прибегнуть для этого к помощи Бога, в четвертой – к помощи биологии. К моей пятой жизни мы вернемся позже, но в шестой я попробовал найти ответы на мои вопросы в области физики.
Вы должны понять, что в тридцатые годы я был еще мальчиком, юношей. Более того, я был всего лишь незаконнорожденным сыном человека, которого так же мало интересовал научный прогресс, как меня – родословная его любимых лошадей. Я понятия не имел о революции в науке, которая происходила в ту эпоху, о теории относительности и ядерной физике и даже не подозревал о существовании таких ученых, как Эйнштейн, Бор, Бланк, Хаббл и Гейзенберг. У меня было смутное представление о том, что наша планета имеет форму шара, как яблоко, а также что существует сила тяжести, которая притягивает предметы к земле. Однако в течение многих лет моих первых жизней даже само время казалось мне таким же неинтересным, как металлическая линейка. Только в девяностые годы я начинал интересоваться концепциями, родившимися в тридцатые, и тем, как они повлияли не только на окружающий меня мир, но и на мое понимание того, кто я есть.
В моей шестой жизни я защитил докторскую диссертацию уже к двадцати трем годам – не потому, что был талантлив, а по той причине, что у меня была возможность существенно сократить скучную фазу получения базовых знаний и почти сразу же перейти к изучению проблем, которые меня интересовали. Я получил приглашение принять участие в Манхэттенском проекте и долго и мучительно размышлял над тем, следует ли мне его принять. Этические проблемы меня не волновали – я прекрасно понимал, что атомная бомба в любом случае будет создана и применена, что бы я по этому поводу ни думал. Притягательной же для меня была возможность близкого общения с величайшими учеными того времени. Однако в конечном итоге осторожность взяла верх. Я побоялся стать объектом слишком пристального внимания и, кроме того, не хотел подвергать себя другой опасности: в те времена средства радиационного контроля находились на начальной стадии своего развития и не обеспечивали надлежащей защиты. Ответив на предложение отказом, я во время войны занимался изучением разработок гитлеровской Германии в сфере создания оружия возмездия – в частности новых, более мощных видов бомб, а также ракетных двигателей и ядерного реактора.
Винсента я встретил в конце 1945 года. К тому времени война закончилась, Германия и ее союзники были побеждены, но нехватка продуктов все еще давала о себе знать. Я понимаю, это очень глупо – расстраиваться из-за того, что в молодые годы мне частенько приходилось недоедать, а центральное отопление получило повсеместное распространение так поздно. Однако я ничего не могу с собой поделать и переживаю по этому поводу. В 1945 году я работал преподавателем в Кембриджском университете и конкурировал с одним из моих коллег за место заведующего кафедрой – должность, для которой я был слишком молод, но которой тем не менее заслуживал в гораздо большей степени, чем мой пятидесятитрехлетний соперник по имени П. Л. Джордж. Этот человек получил определенную известность лишь благодаря своим математическим ошибкам и заблуждениям. Должность, однако, в итоге досталась ему. Научному совету не понравилась моя приверженность немодной тогда теории Большого взрыва и принципу корпускулярно-волнового дуализма, а также моя молодость. Должен признать, что это решение следует признать справедливым, поскольку мои научные взгляды базировались на фактах, которые в то время еще не были известны науке по причине отсутствия технологий, позволяющих их установить.
И именно это привело ко мне Винсента.
– Доктор Огаст, – твердо сказал он, как только я открыл ему дверь, – я хочу обсудить с вами проблему множественных вселенных.
Это было весьма неожиданное заявление. Увидев, что на улице начинается снегопад, а уходить Винсент явно не собирается, я решил впустить его, хотя был не в настроении для научной дискуссии.
Когда мы познакомились, Винсенту Ранкису было не больше восемнадцати лет, однако выглядел он как мужчина среднего возраста. Несмотря на жесткую норму продовольственного обеспечения, он был круглым и мягким, точнее, каким-то дряблым, хотя назвать его толстым было бы преувеличением. Вопреки молодости его неопределенного цвета волосы уже редели на макушке, которая в скором времени обещала украситься самой настоящей лысиной. Взгляд ярких серо-зеленых глаз, выделявшихся на полном, бесформенном лице, казался внимательным и сосредоточенным. Плохо отглаженные штанины брюк всегда были подвернуты снизу. Он круглый год ходил в одном и том же твидовом пиджаке. Его утверждение, что этого пиджака ему хватит на тысячу лет, я еще мог понять, но заявления о том, что подвернутые штанины дают возможность без всякого ущерба для брюк ездить на велосипеде, на мой взгляд, не выдерживало никакой критики: по вечерам на улицах Кембриджа было запрещено движение любого колесного транспорта.
Войдя, Винсент с сопением опустился в старое кресло, стоящее у камина, и, прежде чем я успел устроиться напротив, с ходу заявил:
– Позволить философам применять их банальные аргументы к теории множественной вселенной означало бы подорвать целостность современной научной теории.
Чтобы выиграть время и успеть обдумать ответ, я потянулся за стаканом и бутылкой шотландского виски. Преподаватель внутри меня вступил в бой с искушением выступить в роли адвоката дьявола – и проиграл.
– Верно, – сказал я. – Согласен.
– Теория множественной вселенной не имеет никакого отношения к индивидуальной ответственности за те или иные действия, – продолжил Винсент. – Она всего лишь является частью парадигмы, базирующейся на теории Ньютона, согласно которой, в частности, любому действию всегда есть равное ему противодействие. А также на концепции, утверждающей, что если абсолютного покоя не существует, невозможно понять природу элементарных частиц.
Винсент говорил с такой горячностью, что я, желая успокоить его, снова кивнул и сказал:
– Тоже верно.
Брови Винсента раздраженно задвигались. У моего собеседника была странная особенность – в разговоре он выражал свои эмоции исключительно с помощью бровей и подбородка, в то время как остальные части лица оставались практически неподвижными и бесстрастными.
– Тогда почему вы потратили пятнадцать страниц вашей последней научной работы на обсуждение этических аспектов квантовой теории?!
Я отхлебнул виски и стал ждать, когда брови Винсента займут исходное положение. Когда это наконец произошло, я заговорил:
– Вас зовут Винсент Ранкис. И я знаю об этом только потому, что когда университетский сторож сделал вам замечание за то, что вы ходите по газону, вы представились именно так. Помнится, вы тогда сообщили сторожу, что в будущем его должность станет предметом насмешек новых поколений студентов и преподавателей, а затем ее вообще упразднят. На вас тогда, если я не ошибаюсь, была эта же рубашка оливкового цвета. Что же касается меня, то я в тот момент, по-моему, был одет в…
