Я продолжал смазывать шасси военных самолетов, которые в недалеком будущем должны были разрушить Дрезден. Время от времени моих ушей достигали слухи о том, что немецкие ученые пытаются изобрести ракетное оружие, а британские инженеры в один голос высмеивают эти их усилия. Затем в разговорах стало упоминаться немецкое «оружие возмездия» – ракеты ФАУ-1 и ФАУ-2. Однако вскоре эту тему обсуждать перестали. В день победы над Германией я страшно напился бренди, который вообще-то не особенно люблю, в компании одного канадца и двух валлийцев. Я познакомился с ними всего за два дня до этой попойки и после нее никогда больше не видел.
Зато я учился – на этот раз всерьез и весьма упорно. Я изучал машины и механизмы, стратегию и тактику британских Королевских ВВС и летчиков люфтваффе, виды бомб и характер вызываемых ими разрушений – все это ради того, чтобы в следующий раз – а я был процентов на шестьдесят уверен, что он будет, – у меня за душой были не только личные воспоминания о качестве французской консервированной ветчины, но и серьезные знания, полезные для меня самого и, возможно, для других.
Однако те самые знания, которые должны были защитить меня от опасностей внешнего мира, в более поздних жизнях подвергли меня серьезной угрозе, косвенно поспособствовав моему знакомству с клубом «Хронос», а клуба «Хронос» – со мной.
Его звали Франклин Фирсон.
Он был вторым по счету шпионом, которого я встретил на своем жизненном пути, и отчаянно нуждался в информации.
Я познакомился с ним в моей четвертой жизни, в 1968 году.
В то время я работал врачом в Глазго. Мне было пятьдесят лет. Недавно от меня ушла жена, и от этого я чувствовал себя сломленным. Ее звали Дженни. Я любил ее и обо всем ей рассказывал. Она была хирургом – одной из первых женщин-хирургов в городе. Я был неврологом и пользовался репутацией довольно прогрессивного специалиста, а время от времени проводил не совсем этичные, хотя и вполне законные научные эксперименты. Моя супруга верила в Бога, я – нет. Я мог бы многое рассказать о своей третьей жизни, но пока ограничусь лишь сообщением о том, что моя третья смерть – а в третий раз я умер в полном одиночестве в какой-то японской больнице – убедила меня, что загробной жизни не существует. Я прожил жизнь и умер – и ни Аллах, ни Иегова, ни Кришна, ни Будда, ни духи моих предков не пришли ко мне и не избавили меня от предсмертного страха. А затем я снова родился, и все началось сначала, в то же самое время и том же самом месте, что и раньше, – в заснеженной Англии.
Моя потеря веры в Бога не стала для меня откровением и не произвела на меня тягостного впечатления. Она стала логичным продолжением долго зревшего и подтверждавшегося множеством событий предположения, что все мои попытки общения со Всевышним – не что иное, как улица с односторонним движением. Когда, умирая и рождаясь вновь, я пришел к этому выводу, я сделал это с отрешенным разочарованием ученого, которому не удался важный эксперимент.
Я провел целую жизнь, веря в Бога и моля Его о чуде, но это ни к чему не привело. После этого, умудренный опытом, я стал совсем другими глазами смотреть на часовню, выстроенную моими предками. Я понял, что при жизни ими двигали тщеславие и алчность, что за их молитвами скрывалась жажда власти, и невольно поразился суетности их стремлений, бесполезности их существования.
Итак, в своей четвертой жизни я отвернулся от Бога и стал искать ответа на занимавшие меня вопросы в лоне науки. Я учился с таким усердием, какого, наверное, не проявлял до меня ни один человек. Я пытался постичь тайны физики, биологии, изучал философию – и в итоге с блеском закончил Эдинбургский университет, а затем получил ученую степень доктора наук. Мои упорство и амбициозность привлекли внимание Дженни, а ее достижения, в свою очередь, не оставили равнодушным меня. Когда она впервые взяла в руки скальпель, скептики глумливо улыбались – пока не увидели чистоту и точность ее работы и уверенность, с которой она действовала. Мы с ней прожили десять лет в гражданском браке и поженились в 1963 году в период всеобщей эйфории, последовавшей за кубинским ракетным кризисом. Во время нашей свадьбы пошел дождь. Дженни смеялась и говорила, что мы заслужили свое счастье. Тогда я по-настоящему любил ее.
Я так ее любил, что однажды без всяких видимых причин рассказал ей о себе все.
– Меня зовут Гарри Огаст. Мой отец Рори Эдмонд Халн, а моя мать умерла, когда меня рожала. Это моя четвертая жизнь. Я уже несколько раз умирал и рождался снова, но жизнь у меня всегда примерно одна и та же.
Дженни шутливо ткнула меня в грудь и попросила прекратить нести чепуху.
Тогда я сказал:
– Через несколько недель в Америке разразится скандал, в центре которого окажется президент Никсон. В Англии запретят смертную казнь, а террористы из организации «Черный сентябрь» устроят стрельбу в афинском аэропорту.
– Это хорошо, что ты следишь за новостями, – заявила Дженни.
Через три недели после этого разговора начался Уотергейтский скандал. Поначалу он развивался довольно вяло. Однако к тому времени, когда в Англии отменили смертную казнь, президента Никсона вызвали на специальные слушания в конгрессе. А к моменту, когда боевики из «Черного сентября» открыли огонь по пассажирам в аэропорту Афин, всем уже было ясно, что Никсону не избежать процедуры импичмента и смещения со своего поста.
Дженни, осознав, что все мои прогнозы сбылись, долго молча сидела на кровати, опустив голову и ссутулив плечи. Я ждал. Чему-чему, а искусству ожидания неизбежного я за четыре жизни научился на славу. У Дженни была худощавая, даже несколько костлявая спина, теплый, гладкий живот, вызывающе короткая стрижка и улыбчивое лицо с мягкими чертами.
