Зяблика растолкал Нырок. Он, как обычно, проснулся раньше всех, сходил на верхнюю палубу и встретил рассвет. А теперь вернулся и спасал друга от пинка смотрящего. Зяблик поднялся и сел, растирая лицо. Минувшая ночь урывками всплывала в памяти. Лицо Ворона, его вкрадчивый голос, нож, Покровительница… Покровительница!

— Ты чего лыбишься? — нахмурился толстый смотрящий, остановившись возле Зяблика. — Что, жизнь слишком прекрасна для тебя? Или бабу во сне увидал?

Ответить Зяблик не успел. Смотрящий отвернулся, отыскал кого-то взглядом среди копошащихся сонных людей и крикнул, указывая на Зяблика:

— Этого к лошадям. Распорядились.

Вот и присмотр Ворона. Не забыл, одноглазый, не обманул. Зяблик сжал губы и кивнул, стараясь не выказать недовольства. Смотрящему, судя по всему, хотелось проучить Зяблика за что-нибудь, но ни в лице, ни в позе его он не нашел ничего, заслуживающего взыскания, и пошел дальше, покрикивая, высматривая, все ли живы.

— Когда это ты успел? — вполголоса спросил Нырок.

Они остались одни, ждали своей очереди подняться на свежий воздух. Остальные смертники, сбившись в привычные группы, тянулись наверх, получать завтрак.

Зяблик быстро объяснил, как попался на глаза Ворону. Говоря, он смотрел себе под ноги. Нырок присвистнул:

— Эк его принесло-то не вовремя. Но ничего, перебесится, забудет.

Они двинулись к трапу, и Зяблик понял, что ничего особенно страшного с ним не произошло. Ворон мог точно так же распустить когти над любым другим, и от сердца отлегло. Что ж, уберет за конями, ничего страшного. Работа как работа, притерпится.

— А чего довольный-то такой? — легонько толкнул его локтем Нырок. — Как будто помиловали во сне.

Зяблик сообразил, что опять улыбается, и спешно натянул на лицо бесстрастное, чуть угрюмое выражение, какое носили все смертники. Они знали, что нельзя показывать своих чувств. Покажешь радость — отберут или изгадят. Покажешь печаль — расковыряют и уничтожат. Кругом — звери. Звери с птичьими именами.

— Подбодрил ты меня, Солнечный Мальчик, — сказал Зяблик. Рассказывать о Покровительнице он не собирался. Кем бы ни была — настоящей волшебницей, или сонным мороком, — она принадлежала лишь ему. Воспоминание о ночном касании холодных губ грело сердце.

Нырок хохотнул, услышав свое прозвище. Он единственный на этом корабле — кроме, быть может, капитана и команды — продолжал стоять службы Солнцу. Поднимался раньше всех, выходил на верхнюю палубу и встречал рассвет, шепотом читая молитвы. Лишь когда первый луч падал на него, Нырок улыбался и шел обратно. Спеша, чтобы никто не увидел его за этим занятием. Слухи все равно ползли, но слухи — это слухи. А увидь кто из Потерявших Судьбу, как заядлый вор поклоняется Солнцу, и не миновать травли.

— Куда собрался? — Смотрящий, выставив руку перед собой, остановил Зяблика. — Тебе ж сказали — к лошадям! Пока до блеска всё не вылижешь…

— А завтрак? — крикнул Зяблик срывающимся от возмущения голосом.

— Завтрак — вишь, какая штука, — вздохнул смотрящий, притворяясь сочувствующим. — Завтрак — он от запаха навоза может в обратку выскочить. И придется тебе не только дерьмо, но ещё и харчи убирать. О тебе заботимся, Зяблик. Ведро внизу, ступай, работай. Как закончишь — ко мне подойдешь. Усвоил?

— Усвоил, — буркнул Зяблик и поплелся к тщательно закупоренному ходу в трюмы. Спиной чувствовал взгляд Нырка. Друг сочувствовал ему, но разве он мог хоть что-то сделать? Разве его Солнце могло сделать хоть что-то? А Река здесь помогала другим — сильнейшим.

* * *

Зяблик родился и вырос в городе, и то, что царило внизу, называл зловонием. Деревенские лишь чуть морщили нос. Полторы сотни лошадей валили кучи целыми днями и ночами в закрытом помещении и недоуменно ржали, когда кто-либо к ним спускался. Будто хотели спросить, что всё это значит и когда закончится. Подвешенные на лямках, спускающихся с потолка, они бестолково перебирали копытами, но лишь вскользь касались подковами досок.