Что сделать, чтобы впредь душа моя
с твоею не соприкасалась? Как
к другим вещам ей над тобой подняться?
Ах, поселить ее хотел бы я
среди утрат, во тьме, где, может статься,
она затихнет и, попав впросак,
на голос твой не станет отзываться.
Но что бы порознь ни коснулось нас,
мы в голос откликаемся тотчас —
невольники незримого смычка.
На гриф нас натянули — но на чей?
И кто же он, скрипач из скрипачей?
Как песнь сладка.

Эранна — Сафо

Ты! — кто мечет за пределы дня:
как копье, я позабыто стыла
средь других вещей. Но песни сила
далеко забросила меня —
принести меня назад забыла.

Сестры ткут, о том, где я, гадая,
хлопают с утра дверьми рабыни.
Я одна, далекая, чужая,
и дрожу, как просьба: ей, богине,
в бездне мифов вздумалось отныне
жизнь мою изжить, огнем пылая.

Сафо — Эранне

Захотела — и тебя смутила,
обвила лозой меча, как дрот,
и, как смерть, тебя насквозь пронзила
и верну, когда придет черед,
и вещам, и миру, как могила.

Сафо — Алкею

Фрагмент


Ну и в чем ты мне хотел открыться,
как проникнешь в душу изнутри,
если опускаешь ты ресницы
перед несказанным? Посмотри,

ты, мужчина: вещи именуя,
мы живем, со славой породнясь.
Но погибло бы, я знаю, всуе
сладкое девичество при вас —

то, что пронесли мы без измены,
веря в то, что боги нас хранят,
так, что задыхались Митилены,
точно ночью яблоневый сад, —
в ароматах нашей спелой страсти.

Нет, не смог забыть ты обо всем
ради нас, твой час напрасно прожит,
женолюб с поникнувшим лицом.
Ах, оставь, и я вернусь, быть может,
к лире гореванья моего.

Этот бог помочь двоим не сможет,
но когда пройдет сквозь одного...

Надгробие на могиле девушки

Да, мы помним. Словно все сначала
будет повторяться без конца.
Деревце, ты берег забывала
и беспечно груди окунала
в шум бурливой крови беглеца —

бога своего.
                     Как поражает
юных женщин красотою он!

Жгучий, он, как мысль твоя, пылает,
ранний барельеф твой затеняет,
как твои ресницы, наклонен.

Жертва

Ах, расцвел, как сад, с тех пор,
                                    как встретил
я тебя среди пустого дня;
видишь, я иду, и прям, и светел, —
кто ты, тихо ждущая меня?

Как листву, теряю я бесслезно
прошлое, Далекий и Другой.
И теперь твоя улыбка звездно
над тобой стоит и надо мной.

Перед алтарем все, что таимо
в безымянности с начальных дней,
дай вместить в твое святое имя:
волосами он зажжен твоими
и любовью освящен твоей.

Восточная песнь дня

Ах, разве с берегом обетованным
не сходна узкая полоска ложа? —
Где в головокруженье непрестанном
мы пламенеем, страсть на страсть
                                        помножа.

И разве ночь, где неумолчен крик
зверей, грызущих в ярости друг друга,
нам не чужда, как день, что вдруг возник
снаружи, озираясь от испуга, —
кому понятен их чужой язык?

И надо нам в одно объятье слиться,
как лепестки цветка, пережидая,
пока, кольцо зловещее сужая,
безмерное со всех сторон теснится.

Пока в объятьях прячемся устало,
как знать нам, что из нас самих грозит
прорваться то, что до сих пор пугало, —
предательство, и нас не пощадит.

Ависага

I

Она лежала. Слуги привязали
ей руки к немощному, и часами
она лежала, оробев в печали
перед его преклонными летами.

И в бороду пугливо зарывалась,
заслышав уханье совы впотьмах;
а ночь вокруг росла, нагромождалась,
тая и вожделение и страх.

И звезды, уподобясь ей, дрожали,
плыл ищуще по спальне аромат,
вздуваясь, шторы знак ей подавали,
и следовал за знаком тихий взгляд.

Прильнув к нему, она еще не знала,
что ночь ночей грядет, — и, чуть дыша,
на царской охладелости лежала
легка и непорочна, как душа.

II

Царь думал о тщете минувших дней,
о немощи своей, ворча устало, —
и о собаке преданной своей, —
но к ночи Ависага замирала
над ним. И снова жизнь его пред ней
заклятым побережием лежала
под тихим светом звезд ее грудей.

Порой, о пылких ласках вспоминая,
из-под бровей он созерцал, страдая,
ее не знавший поцелуев рот;
но страсти юная лоза, однако,
в нем никогда, он знал, не расцветет.
Он зяб. И вслушивался в смутный ход
своей последней крови, как собака.

Давид поет перед Саулом

I

Слышишь, звуки арфы, царь и вождь,
в далях отзываются и тают,
звезды в замешательстве слетают,
мы, как дождь, идем, и расцветают
земли, где проходит звонкий дождь.

Расцветают девушки, как сад,
вея ароматом неотвязным
(разве устоишь перед соблазном?),
и мальчишки у ворот стоят,
умолкая с любопытством праздным.

Арфа вспомнит обо всем едва ли,
в странствиях моя игра сдала, —
о мой царь, как ласк твоих алкали,
как в страстях ночей изнемогали
юные прекрасные тела!

Струны до сих пор еще во власти
прошлого. Но стоны темной страсти
чья бы арфа повторить смогла?

II

Царь и вождь, владевший всей землею,
перед жизнью громкою твоей
я сегодня ничего не стою:
так сойди же с трона и разбей
арфу, утомленную тобою, —

дерево, с которого сорвали
все плоды, — теперь сквозь ветви зримы
дней еще не наступивших дали,
но они, увы, недостижимы.

С арфой засыпать — мое ли дело;
посмотри на эту руку, царь:
думаешь, что ей октаву тела
юной женщины не взять, как встарь?

III

Царь, ты скрылся — тщетная потуга,
нет, ты власть мою не превозмог.
Снова слышит песнь мою округа,
и на землю ранний холод лег.

Сир я, ты потерян, и мы вместе
в облаках твоей гневливой мести,
и, вцепившись яростно друг в друга,
наши души заплелись в клубок.
Чувствуешь, как нас преобразило
и как плоть становится душой?
Только бы нас, царь, не разлучило;
старость — я, ты — молодая сила, —
мы взлетаем, чтобы стать звездой!

Наказ Иисуса Навина

Как рушит, пеной брызгая из зева,
река плотину сразу мощью всей,
Навин свой голос, преисполнен гнева,
в последний раз обрушил на вождей.

Сметал он тех, кто до сих пор храбрился,
сковал их жесты, охладил их пыл;
казалось, рокот в тридцать битв скопился
в его устах; и он уста раскрыл.

Как под Иерихоном, скаля зубы,
весь многотысячный собор затих,
но только в нем самом гремели трубы,
расшатывая стены жизней их,

и наземь рушились они со стоном,
как если бы, заставив вздрогнуть высь,
единовластно, как под Гаваоном,
он солнцу закричал: остановись!

И Бог пошел, напуганный, как раб,
и солнце, как фонарь, держал над сечей
людских племен, покамест не ослаб, —
так захотел сей пастырь человечий.

Да, он — старик, давно согбен и сед,
казалось, что уже конца заждался
в свои преклонные сто десять лет.
А он стоял — и вражий стан шатался.

Он градом пал на виноградник пышный:
— Чем Богу поклянетесь? Боги ждут,
столпясь вокруг, когда их изберут.
Но вас за выбор сокрушит Всевышний.

И рек с высокомерием вершинным:
— Мой род и я, мы чтим Его указ.

И крикнули все разом: — Помоги нам
и укрепи нас в выборе сейчас!

Но он ушел, как прежде одинокий,
в свой прочный город на горе высокой,
и плащ его мелькнул — в последний раз.