Он был обрит; и стала
корона велика,
и уши отгибала,
куда издалека

вливался рев гнусавый
голодных. Жар допек.
Он на ладони правой
сидел и изнемог,

гадая, в чем причина
его вражды с собой;
воздержанный мужчина,
в постели — никакой.

Пляска смерти

Оркестр им не нужен: или
каждый звуки не исторгает,
словно совы гнездо в нем свили?
В них страх, как волдырь, набухает,
и тухлятина в нос ширяет —
самый лучший их запашок.

Руками друг друга обвили
и пляшут, гремя костями;
любовники пылкие сами
дам кружат не спрохвала.
У тощей монашки скоро
совлекают с чела платок,
здесь все равны. И в гонке
выкрадывают у старушонки,
желтей истертой клеенки,
молитвенник под шумок.

Им жарко от этой гульбы
в богатых одеждах, и градом
пот катится, чтобы ядом
разъесть им зады и лбы,
броши, платья и шляпки из пуха;
они оголиться хотят,
как дитя, как безумец, как шлюха;
и танцуют и прыгают в лад.

Страшный Суд

От гниющих ран и страха мучась,
копошатся, исходя в проклятьях;
на клочке земли иссохшей скрючась,
сбились — и нет мочи оторвать их

от любимых саванов без плетки.
Но слетают ангелы и лишку
масла подливают в сковородки
и влагают каждому под мышку

перечень того, что в жизни прежней
он не осквернил и где хранится,
может быть, тепло души прилежной,

и Всевышний пальцы не остудит,
если вздумает листать страницы, —
и по справедливости рассудит.

Искушение

Нет, не полегчало; зря нещадно
терниями плоть он иссекал.
Чувства порождали, плотоядно
отверзая свой оскал,

недоносков: хнычущая стая
мерзоликих призраков в коросте
потешалась в неуемной злости,
на него всем скопом наседая.

Эти мрази быстро размножались
плодовитой ночью и с нытьем
беспорядочно усотерялись,
расползаясь и киша кругом.
Стала ночь отравленным питьем:
руки, как в сосуд, в нес вцеплялись,
и, как бедра, тени трепыхались,
обдавая страстью и теплом. —

И тогда он к ангелу воззвал,
и приблизил ангел светлый лоб
представая, и опять загнал
внутрь святого непотребный скоп,

чтобы он до смертного порога
с чертовщиной бился в жизни сей
и выцеживал по капле Бога —
светлого — из гнусной тьмы своей.

Алхимик

Он странно улыбался и скорей
отставил колбу в испареньях смрада.
Теперь-то он уж точно знал, что надо,
дабы потом в осадок выпал в ней

благой металл. — Века, века нужны
ему и этой колбе, где бродило
оно; в уме созвездие светило
над морем потрясенной тишины.

И чудище, что вызвать он желал,
в ночь отпустил он. И вернулось к Богу
оно и в свой тысячелетний круг.

И, лепеча, как пьяный, он лежал
над кладом, затихая понемногу, —
и золото не выпускал из рук.

Ларец с драгоценностями

Эти кольца, броши и браслеты
на миру своя судьба ждала.
И как знать, добра она иль зла?
Взаперти, в ларце, они — предметы,
вещи, что он выковал; была
и корона для него — предмет,
что дрожал при ковке постепенной;
мрачный, он трудился, чтобы свет
засиял в нем — камень драгоценный.

Блеск в глазах у кузнеца суровый,
схож с всегдашним ледяным питьем,
но когда стоял венец готовый
(золотой, многокаратный, чудный)
и когда казалось, что тайком
кончиками пальцев жил он в нем
к радости, как будто обоюдной, —

на колени перед ним он пал,
жалкий, плачущий, порабощенный,
и рубин, чужой, коронный,
молча кузнецу внимал,
будто перед ним вассал,
и, монаршьей властью облеченный,
сверху на него взирал.

Золото

Нет его, представь: тогда оно бы
все равно в горах возникло или
в реках, выйдя из темной утробы
самовольно, подчиняясь силе,

в нем перебродившей, и рудою
избранной себя вообразило.
И Мероя, словно злая сила,
прячась, уводила за собою

долгими опасными путями
за небесный край и за земной;
и предсказанное встарь отцами,
злобные и сломленные сами,
приносили сыновья домой;

где оно владетелей своих
добивало, уплывая прочь, — и
принималось за других.
Говорят, оно встает средь ночи
и с небес глядит на них.