Собственность в Испании — двух родов: собственность земли и собственность десятинного сбора{102}. Дворянство исстари чрезвычайно кротко обращалось с наемщиками своих земель; есть крестьянские семейства, которые в продолжение 200 и 300 лет имеют в найме ту же землю, так что давность этих отношений придала им особенный семейный характер. Кроме того, большие земельные собственности владельца, продолжительность и прочность, которую майоратство вводило во взаимные интересы, часто позволяли собственнику отсрочивать плату за наем, что почти невозможно в тех странах, где дробность и беспрестанное движение собственности заставляют всякого скорее самому искать кредита, нежели давать его. Самые законы особенно покровительствовали наемщика. Хотя здесь в каждой провинции свои обычаи и законы и можно их изучать только на местах, но есть из них некоторые, общие всем средним и южным провинциям и которые особенно замечательны. Например, если наемщик дурно платит, то владелец не может принуждать его к исправнейшему платежу; если он вовсе не платит, владелец может отказать ему, но должен предуведомить его об этом за год вперед, в иных провинциях — за два года. Если другой наемщик предлагает владельцу дороже, прежний, давши такую же цену, имеет право остаться даже против воли владельца. В Андалузии и Эстремадуре наемщик может, несмотря на заключенное условие, требовать после жатвы переценки земли, а так как оценщики всегда берутся из класса земледельцев, то наемщик никогда не остается в накладе от переценки. Вы видите, что если здесь кто и терпит, то уже вовсе не крестьянин. Кроме этого, здесь еще существует следующего рода наем: землевладелец уступает свою землю на условии ежегодной и раз навсегда определенной платы, и с сей минуты наемщик, платя исправно условную сумму, пользуется землею как своею полною и неограниченною собственностию{103}; он может на ней строить, садить — удесятерять ценность земли: владелец никогда не смеет требовать от него ничего больше условной платы. Упадок ценности в деньгах нисколько не изменяет силу раз навсегда сделанного условия, так что есть много семейств, владеющих значительным количеством земли за самую, по теперешним ценам, ничтожную плату.
Десятинная подать вовсе не возбуждает в испанском народе той враждебности, с какою смотрели на нее в Германии, во Франции и теперь смотрят в Ирландии{104}. Она принадлежит к самым старым обычаям Испании. Начало десятинной подати здесь относят к временам карфагенян{105}. Даже римляне не сами ввели его, а только приняли, следуя в своих многочисленных и различных владениях вообще правилу — оставлять завоеванные народы управляться своими законами, с обязанностию платить Риму подать. По крайней мере, здесь полагают, что именно распределение этой подати на каждого гражданина и составляло десятинный сбор. Готфы наследовали его от римлян, арабы, принесшие с востока тот же обычай, нашли его уже с давних пор установившимся в Испании. После изгнания арабов десятина была сохранена как налог, платимый короне на военные издержки. Корона, с своей стороны, при нужде в деньгах, продавала десятины дворянству; в других случаях давала ее духовенству, соборам, монастырям в виде даров. С давнего времени в Испании десятина была продаваема и покупаема, как всякая другая собственность; если же она теперь находится большею частию в руках дворянства, то не потому, что оно дворянство, а потому, что дворянство, владея большими собственностями, было прежде очень богато и покупало ее, как теперь покупают государственные векселя. Вы видите, что десятинная подать в Испании не есть феодальная подать, происшедшая от завоевания, какою была она в остальной Европе; здесь она не более как форма поземельной подати. Но вот что замечательно: если наемщик земли вводил на ней новую обработку, то избавлялся на 10 лет от платежа десятинной подати; то есть, выходит, что владелец десятинным сбором платил собственно за земледельческое нововведение; наконец, капитал, представляемый десятинною податью, всегда включается в оценке земли, так что она вовсе не посторонний налог, а просто наемная плата за землю.
После всего этого возможен ли в испанском народе дух революционный? Можно ли опасаться здесь таких народных движений, какие несколько раз потрясали Германию, Англию, Францию?{106} Можно ли бояться извержений народного волкана в стране, где, как я сказал уже, у самого беднейшего мужика есть всегда вдоволь хлеба, вина и солнца, и где даже у нищего есть на зиму и шерстяные штаны, и шерстяной плащ! Вот почему здесь народ так равнодушно смотрит на политические события. Как нация, он без всякого сомнения бесконечно выиграет от возрождения Испании, но собственно как народ, в своих отношениях к дворянству, к среднему сословию — ясно, что не он именно здесь особенно нуждается в освобождении. Если здесь что действительно страдает, так это интересы среднего сословия — просвещение, торговля, промышленность… но об этом до другого письма{107}; а теперь сбираюсь на юг Испании.
Я уже в Андалузии! Но сначала несколько слов о дороге. От Мадрита она идет прежними пустыми полями; по дальним окраинам их — синеют горы; по полям — ни одного дерева. Восемь или десять превосходных мулов, запряженных попарно, быстро везут низкий дилижанс; всегда равнодушный и молчаливый кондуктор сидит на передке, рядом с кучером, или точнее — место кучера рядом с кондуктором; сам же кучер ни минуты не остается на своем месте: он беспрестанно вьется около мулов, погоняет их, ободряет, бранит, зовет по кличкам — capitana, coronela, pulla, gitana[25], и каждый мул отзывается на свою кличку движением ушей. Только разве на крутую гору мулы идут шагом; кроме этого, или сильною рысью, или вскачь; тогда кучер (zagal) прицепляется сзади дилижанса или вспрыгивает на свое место; но только что мулы начинают умедлять бег, он снова вертится уже около них, бич хлопает, и дилижанс постоянно скачет, несмотря ни на какую дорогу, ни на толчки, которые достаются путешественникам. Но в этом отношении испанцы — самые веселые товарищи: в дороге они совершенно оставляют свою обычную важность и серьезность, становятся шутливы, говорливы; толчки, все неудобства здешних путешествий возбуждают только шутки и веселость: никто не жалуется ни на что. Если обед дурен, он делается предметом насмешливых шуток и острот; я никогда не слыхал, чтоб кто-нибудь из испанцев серьезно пожаловался на что-нибудь в дороге. Нет народа более уживчивого и терпеливого, да и нет страны менее избалованной удобствами, как Испания. Путешествуя верхом по горным дорогам или по пустынным, ненаселенным равнинам (despoblados), останавливаясь в одиноких вентах, поневоле забудешь претензии на разные удобства и привыкнешь довольствоваться необходимым. Около вечера приехали мы в Аранхуэс (Aranjuez). Сад его, который воображал я некогда раем, читая первую сцену «Дон Карлоса» Шиллера{108}, оказался просто садом, какой только может быть в окрестностях Мадрита: Тахо (Tajo), протекающий по парку, живит эту иссушенную солнцем испанскую землю, но чудно богатую питательными соками. В самом деле, представьте себе, среди этих пустынь, где, кроме покрытых пылью кустов розмарина, не видать никакой зелени, вдруг встают гигантские платаны, тополи, великолепнейшие дубы. Эта почва, за несколько шагов совершенно бесплодная, приобретает от живительной влажности реки растительность удивительную, невиданную. Дворец очень обыкновенен{109}; в нем всего замечательнее (по богатству отделки, но нисколько — по хорошему вкусу) небольшой павильон Карла IV{110} (Casa del labrador){111}, на который он, рассеяваясь от своих всяческих несчастий (кто не слыхал о похождениях его супруги с известным князем Мира{112} и с другими?), употребил миллионы, распоряжаясь по своему доброму королевскому усмотрению налогами с своей бедной Испании.
За Аранхуэсом тотчас же начинается прежняя пустыня; но после небольшого городка Оканья характер ее изменяется. Мы в Ла-Манче. Эта унылая провинция вся состоит из равнины, на которой нигде нет воды, ни одного холма, ни одного дерева. Глаз свободно уходит в даль, не встречая ничего, кроме красно-серой почвы и темно-голубого, чистого неба; только к югу, словно густой туман, что-то виднеется в этой пустыне: это Сиерра-Морена; изредка, через два, три часа езды, встречаются по дороге не деревни, а одинокие венты; по краям дороги нет ни кустарника, ни даже травы. Я не знаю, что есть еще в мире печальнее этой пустыни! Представьте при этом мертвом молчании ослепительную яркость жгучего солнца, от которого трескается обнаженная земля. Это действительно пустыня, но только самая прозаическая, без Африки, без моря песку, без могучего ветра, взвевающего его. Кое-где попадаются небольшие городки, которых дома сподряд покрыты этою вечною серо-кирпичною краскою; только около редких селений видишь небольшие рощи олив и виноградники, которые тотчас же сменяются прежним бесплодным, пустынным полем. Здесь и на людях отразилась суровость природы: житель Ла-Манчи, которому нечего ждать от своего труда, вследствие этого ленив, беден, сален, бродяга. В каждом селении дилижанс окружали толпы нищих, дети в лохмотьях, дети вовсе голые, старый и малый, — все просят милостыни. Манчеги на вид хилы и вялы, одежда их самая неживописная: темно-коричневая, всегда с заплатами длинная куртка, такие же короткие штаны и такие же длинные штиблеты. Кроме всего этого, жители Ла-Манчи имеют в Испании самую скверную репутацию: из них будто бы все состоят мелкие шайки пеших воров, rateros{113}, грабящих и большею частию убивающих одиноких путешественников, в противоположность всем уважаемым caballistas, разбойникам конным, которые только грабят, а убивают лишь по необходимости. Кстати прибавлю, что в последнюю войну шайки карлистов, грабившие по большим дорогам, преимущественно состояли из манчегов. Да, я забыл сказать, что вино Ла-Манчи пользуется в Испании большою известностию, особливо из виноградников около города Val de Peñas: оно не похоже на все испанские вина; некрепко и очень приятно; это единственное вино в Испании, которое можно пить за столом без воды. Если бы оно не воняло кожаным мешком своим!
Но самая громкая слава Ла-Манчи — ее бессмертный Дон-Кихот. Здесь, в этой печальной стране, родился и умер рыцарь печального образа с своим знаменитым конюшим, и народ до сих пор показывает места их подвигов. За несколько миль от города Quintanar de la Orden мне показали Toboso, отечество Дульцинеи, а потом тот постоялый двор (venta), где Дон-Кихот был посвящен в рыцари. Простой народ даже верит действительному существованию Дон-Кихота! «Слыхали вы о Дон-Кихоте?» — спросил я в одной деревне мужика. — «Да, señor, он был манчего и очень храбрый caballero». — «Давно ли он жил?». — «Давно: больше тысячи лет». Хозяин одной венты, где мы останавливались пить воду, с гордостию сказал мне, что в его венте останавливался и ночевал Дон-Кихот.
Во всю Ла-Манчу меня преследовали рассказы об ограбленном за несколько дней дилижансе. Всех приводило в негодование не то, что он был ограблен: это казалось совершенно в порядке вещей; а то, что разбойники начали свое нападение тем, что выстрелили из trabuco в купе дилижанса: к счастию заряд упал ниже окна. Нам в первый раз рассказали об этом в Оканье, и вдруг лица у всех приняли озабоченный вид. Так как я решился уже за удовольствие встречи с разбойниками поплатиться тремя стами франков, то ожидал ее не без приятного ощущения, очень похожего на то, с каким ждешь поднятия занавеса новой и интересной пьесы.
Кроме некоторых приморских мест и немногих частей Андалузии и северных провинций, Испания — земля природы унылой, суровой и пламенной: голые скалистые горы да пустынные поля; если где-нибудь на них и встречаются деревья, они скорчились от зноя и засухи, бедны и приземисты. Мертвая тишина по пустынным полям; пенья птиц не услышишь; одни орлы да коршуны виднеются в небе, перелетая между горами. Утомленные пустынею глаза лишь изредка встречают небольшие бедные деревни да обвалившиеся башни и стены укреплений, оставшихся от арабов или от старых внутренних войн. Пустынные картины Кастильи и Ла-Манчи исполнены какой-то пламенной, страстной меланхолии. Иногда встречаешь на них пастуха дикого вида, со стадом; неподвижно опершись на окованную железом палку или на ружье, лениво и равнодушно взглянет он на проезжих; иногда по пустынной дороге тянутся гусем мулы, навьюченные товаром, на котором сидят хозяева с ружьями, или попадается путешествующий hidalgo[26] верхом, с своим неразлучным escopeta (ружьем); а кроме этих редких встреч, — яркое, знойное, голубое небо, пустое степное поле, пустая дорога. Но эти же причины делают одинокие венты очень интересными: так как во время жару весь этот странствующий люд не едет, а останавливается в вентах, то они принимают чрезвычайно живописный и оживленный вид. Сведя мулов и лошадей в конюшню, проезжие обыкновенно располагаются под длинным сводом въезда. Я уже говорил, что в Испании каждая провинция имеет свой костюм; а здесь их 40 провинций! Можете представить, какой маскарад встречаешь в иной венте. Кастильянец носит куртку какого-нибудь степенного цвета, короткие с пуговицами штаны и непременный плащ; манчего весь одет в темно-коричневый цвет, куртка его длиннее кастильской и сшита на другой покрой. Валенсиянец носит обыкновенно голубую бархатную куртку, короткие до колен, ужасно широкие белые шаровары, с широким красным поясом, на ногах сандалии (alpargatas){114}, вместо плаща — кусок пестрополосатой шерстяной ткани (manta). Они обыкновенно садятся на землю, поджав ноги калачом, голова всегда острижена у них под гребенку, лишь на затылке оставляют несколько длинных локонов; шляп не носят, а голову повязывают платком, на манер тюрбана. У кастильцев вид всегда серьезный и важный; они пользуются в Испании отличной репутациею, и конечно, недаром существует пословица: honrado como un castellano (честен, как кастильянец). Валенсиянца узнаешь по арабскому типу бронзового лица, бодрым, легким движениям и по дикому огню глаз. Но всех удалее андалузец в своей шитой арабесками куртке, с шелковым цветным платком на шее, концы которого продеты в золотое или серебряное кольцо, в своей низенькой с загнутыми полями шляпе, всегда надетой набекрень и из-под которой висят сзади длинные концы пестрого шелкового платка, обвязывающего голову. Особенно поражает своею оригинальностию одежда марагатов: это какое-то самостоятельное племя, с своими обычаями, нравами, характером. Они живут в горах леонской провинции, около Astorga{115}. Замечательно, что особенности их выходят у них вовсе не из религиозных причин; они живут только между собою, чуждаясь всего, что не марагато. Все они исключительно занимаются перевозом товаров на мулах и честности необыкновенной. Это самые верные люди в целой Испании; посылка денег, например, особенно в значительных суммах, поверяется здесь не почте, а марагатам, и не было еще примера, чтоб кто-нибудь из них обманул своих доверителей. Вообще эти люди характера серьезного и молчаливого! У всех погонщиков мулов (arrieros) дорогой не проходит ни минуты без пенья, одни марагаты никогда не поют. Их лица имеют несколько сухое и строгое выражение, какое встречаешь обыкновенно на лицах сектаторов{116}. Еще в Мадрите всегда поражала меня их одежда XVII века (очень похожая на ту, в какой обыкновенно рисуют Кромвеля), и я даже надоел своим мадритским приятелям расспросами о них. Но, несмотря на это, ничего не мог узнать о них положительного. Живя в горных деревнях, марагаты связаны между собой обычаями: например, никто из них не должен носить платья другого покроя и другого цвета, кроме черного; женятся они только между собою; в одежде женщин очень много восточного. В одном обществе, в Мадрите, какой-то ученый каноник, ссылаясь на историка Мариану{117}, рассказывал мне о происхождении марагатов целую и презапутанную историю{118}.
Я уже говорил, что перевозчики товаров на мулах здесь называются arrieros; для безопасности они обыкновенно по дорогам присоединяются друг к другу. Вы поймете, как интересно встретить в иной венте соединение всех этих разнообразных и разноцветных лиц и одежд. Весь этот люд небрежно отдыхает на своих пестрых коврах, которыми обыкновенно покрывают товары на мулах, и курит свои неразлучные сигары или папироски. Народ, да и вообще все испанцы, всегда сами вертят себе сигаретки, и с удивительным искусством. Они обыкновенно чрезвычайно малы, не более как для двух, трех хороших глотков дыму. Здесь сигара играет большую роль: она завязывает разговор, служит изъявлением учтивости; и кстати предложенная сигара доставляла мне не раз самое обязательное знакомство. Испанский мужик исполнен достоинства; вид его горд, все манеры знатного барина. Он говорит с кем бы то ни было тоном совершенного равенства. И немудрено! Знаете ли, что еще не далее как в 1621 году ужасное запустение полей заставило Филиппа IV{119} давать дворянское достоинство тем, которые станут заниматься обработыванием земли! Не знаю, многие ли старались этим путем достигнуть дворянства, но во всяком случае и это обстоятельство, между многими другими, о которых я уже говорил, имеет следствием то, что испанский мужик нисколько не считает себя хуже кого бы то ни было или занятия свои сколько-нибудь унизительными. А вот еще одна из оригинальностей Испании: в образованных странах Европы праздность считается пороком, в Испании нисколько. В Европе всякий старается разбогатеть, чтоб выйти из своего низшего положения, — испанец богатеет для того, чтоб остаться тем, что он есть. Может быть, во всем мире нет работника лучше испанца, но он работает только для того, чтоб иметь самое необходимое, а все остальное время он предпочитает по целым дням стоять, завернувшись в плаще, на городской площади, разговаривать о разных новостях или молча вертеть и курить свои papelitos (папироски). Каждый водонос, наконец, нищий так искренно убеждены в своем равенстве со всеми, что никогда не считают за нужное доказывать словами или поступками, чем бы то ни было, это равенство, полученное ими при рождении, и слепой нищий, желая закурить свою сигару, скажет, чему я не раз был свидетелем, гранду Испании: «¿Tiene ud lumbre, Marqués?» (есть у вас огонь, маркиз?), и маркиз подает ему свою сигару без малейшего удивления, но зато и нищий никогда не перестанет оставаться нищим, сын мужика никогда не подумает сделаться владельцем или маркизом. В Испании никто, кроме офранцуженного среднего сословия, не старается стать выше своего звания. Не в этом ли и причина, что наука, искусство, промышленность, торговля — все, что служит степенью для честолюбия людского, — находятся здесь в таком небрежении?
