«Мне же, брате Ярославе, — говорит Юрий Всеволодович, — Володимерскаа земля и Ростовскаа, а тобе Новград, а Смоленск брату нашему Святославу, а Киев даеви черниговъскым князем, а Галич нам же».[121]
К тому же князья отнюдь не считали волости неотъемлемой родовой собственностью отдельных семейств. Это касалось как волостей, где княжили они сами, так и земель, в которых правили другие князья. Юрий Долгорукий, к примеру, готов был обменять старейшие города своей волости Ростов и Суздаль на Переяславль (по ряду 1134 г. с Ярополком Владимировичем).[122] Став киевским князем, Всеволод Ольгович «нача замышляти на Володимириче и на Мстиславиче, надеяся силе своеи, и хоте сам всю землю держати: искаше под Ростиславом Смолиньска, а под Изяславом Володимеря».[123] Примеры того, как князья с легкостью нарушали отчинные права друг друга, противопоставляя их праву добывать волости силой оружия, в большом количестве собраны и описаны в литературе.[124]
История большинства земель Древней Руси XII–XIII вв. показывает, что правившие в них князья могли сменять друг друга сколь угодно часто, не редкостью был и переход власти к представителям враждебных друг другу княжеских кланов. Более или менее стабильной оставалась лишь территориально-политическая структура древнерусских волостей, основанная на взаимоотношениях старших городов с пригородами.[125]
Этот факт, по-видимому, признает и сам Толочко. Историк вполне справедливо считает, что если бы какой-нибудь князь в конце XII — начале XIII вв. взялся составлять коллегию выборщиков киевского великого князя, то едва ли воспользовался бы при этом принципом выдвижения старших представителей от кланов Ольговичей и Мономаховичей, зная, что окажется в чрезвычайно затруднительном положении:
Этот же воображаемый князь, однако, знал бы, что «на все времена» установить такую коллегию с фиксированным членством невозможно: картина постоянно меняется — одни семейства возвышаются, другие сходят со сцены, сегодня доминируют, скажем, четыре клана, завтра могут возникнуть еще несколько.[126]
Установить какое-либо новое правило «на все времена» — задача, действительно, невыполнимая. Но сказанное совершенно не исключает возможности учреждения коллегии выборщиков «с фиксированным членством», если такое членство фиксируется за князьями — правителями крупнейших русских земель, вне прямой зависимости от их клановой принадлежности.
Чтобы принять подобное объяснение, нужно, разумеется, отказаться от крайне одностороннего подхода в понимании политического строя древнерусских земель и взаимоотношений основных институтов государственной власти, среди которых фактически остается место только для князя. Такой именно подход и демонстрирует, как мы видели, А.П. Толочко: «Земля приобретала очертания не сама по себе, но потому, что становилась обладанием ("отчиной") определенного семейства».[127] Но ведь и князь приобретал политическое значение, становился князем в полном смысле слова, только если он являлся правителем земли. В противном случае он обращался в князя-изгоя и сходил с политической и исторической арены, если ему не удавалось тем или иным образом вернуть свой правительственный статус.
Политическое значение Мономаховичей и Ольговичей определялось не только тем, какое положение они занимали в родовой или клановой иерархии, но прежде всего тем, что они являлись правителями в крупнейших городах и землях Руси — Ростово-Суздальской, Черниговской, Смоленской или Волынской. Чем богаче и сильнее была земля, тем выше был политический статус ее правителя и его значение в отношениях с другими князьями. Генеалогическое старшинство или другие родовые отличия сами по себе решающего значения не имели: политическое первенство могло переходить к различным представителям рода Рюриковичей (также и внутри отдельных его кланов) вне зависимости от их генеалогических счетов. По верному наблюдению М.А. Дьяконова, «и младший князь мог быть назван старшим, если ему удавалось занять лучший стол. В этом смысле в памятниках встречаются выражения: "искать старейшинства", "положить на комъ, дать кому старейшинство". Не подлежит сомнению, что под старшинством здесь надо понимать лучший стол».[128]
Подобные выводы давно уже стали достоянием исторической науки. Но именно данное обстоятельство, как это ни странно, явилось для новейшего критика еще одним поводом к опровержению проекта Романа:
Вероятно, именно эта близость проведенного Романом анализа состояния Руси к позднейшим научным представлениям парадоксальным образом воспринималось как доказательство аутентичности текста (хотя должна была служить скорее аргументом против).[129]
