А ещё меня беспокоила судьба моих вещей, оставшихся в поезде, и та нелёгкая битва с железнодорожной бюрократией, которую мне вероятно придётся выдержать.
— Да, — сказал я тоном, который давал понять господину Торфу, что я, кажется, заболтался с ним и должен идти дальше по своим делам, — но что же вы намерены делать с… телом?
— Как это что, — пожал плечами господин Торф. — Похоронить конечно. А что ещё принято делать с мёртвыми?
Вопрос был сугубо риторическим, поэтому я только покивал головой с глубокомысленным видом и приподнял шляпу, готовясь проститься.
— Послушайте, — внезапно обратился ко мне господин Торф с некоторой горячной поспешностью, — а вы не поможете мне? Признаться, я уже не в том возрасте, когда способен был вот так запросто тягать мёртвые тела на любые расстояния.
— Хм… — произнёс я, несколько, признаться, ошарашенный. — Хм…
Но он смотрел на меня с такой надеждой и мольбой, что я просто не мог не сказать:
— Ну что ж… У меня ещё есть немного времени… У меня, видите ли, поезд… Я проездом здесь, случайно отстал от своего поезда и… А что самое неприятное — мои вещи остались в купе, и теперь… В общем, почту за честь немного вам пособить.
Я совершенно не умею отказывать людям в просьбах. Жена говорит, что это признак моей слабохарактерности. Может быть.
Господин Торф горячо поблагодарил меня и предложил взять покойника за ноги. Я взялся и мы понесли.
— А далеко ли ещё до кладбища? — спросил я после того как мы прошли пару улиц.
— Кладбище у нас в пригороде, молодой человек, — кряхтя отозвался господин Торф. — Довольно далеко, да.
— Так может быть, — осторожно предложил я, — нам лучше взять такси? Вы не подумайте, что я устал — нисколько, — добавил я, чтобы не обидеть его, — но похоже, что вы несколько утомлены ношей.
— Весьма утомлён, признаться, — не стал отнекиваться господин Торф. — К счастью, мы не понесём его на кладбище.
— Не понесём на кладбище? — удивился я.
— Нет. В нашем городе не принято хоронить самоубийц вместе с остальными покойниками. А в том, что господин Ниппельман покончил жизнь самоубийством у меня нет никаких сомнений. Поэтому мы похороним его у насыпи.
Говорил всё это господин Торф отрывисто, его утомлённые частым дыханием лёгкие то и дело требовали передышки и глотка свежего воздуха.
— У насыпи? — переспросил я — признаться, не столько для того, чтобы уточнить, сколько для того, чтобы осторожно выяснить, далеко ли ещё идти.
— У насыпи, молодой человек. Это совсем рядом, вон за теми домами, у железной дороги.
У него был такой утомлённый несчастный вид, а я почувствовал такой прилив сил оттого, что идти осталось совсем немного, что мне стало жаль его и я предложил ему отпустить руки господина Ниппельмана — дальше, мол, я донесу его один.
— Спасибо, молодой человек, — поблагодарил господин Торф. — Вы очень любезны. В наше время молодые люди редко бывают столь любезны.
Воодушевлённый его незатейливой благодарностью, я взвалил тело на спину и понёс. Было тяжеловато, но я улыбался, когда господин Торф участливо заглядывал мне в лицо и спрашивал: «Вам не тяжело?»
Гораздо хуже было другое: мало того, что я и сам весь промок, так ещё и с мокрого господина Ниппельмана на меня низвергались буквально потоки холодной воды. А перед глазами моими стояла любимая ручка с золотым пером, оставшаяся там, в поезде, вместе с другими вещами. Каково–то мне будет без этой ручки! А ведь это был подарок жены.
Надо сказать, я довольно легко простываю — просто необычайно легко. Стоит мне побыть несколько минут на сквозняке или оказаться под проливным дождём без зонта, — всё, можно считать, что ближайшие дни я проведу в постели, с градусником под мышкой, с тёплым шарфом на шее, и Мадлен — это моя супруга — будет отпаивать меня горячим чаем с лимоном и пичкать всевозможными снадобьями. Вот кому мои простуды в радость, так это моей жене: она, хлебом не корми, любит кого–нибудь выхаживать. Собственно, мы с ней и поженились после того, как она неделю выхаживала меня после очередной простуды.
Вот и сейчас я уже чувствовал, как в горле першит, а где–то внутри меня разгорается пожар.
— Вам не тяжело? — в очередной раз участливо вопросил господин Торф. — Быть может, хотите передохнуть?
— Нет–нет, — отвечал я, — нисколько не тяжело. Господин Ниппельман был на удивление лёгкий человек.
— Да, — согласно покивал господин Торф. — Все говорили, что когда он умрёт, хоронить его будет нетяжело, потому что господин Ниппельман отличался на редкость лёгким, сговорчивым, покладистым характером. Говорят, тяжелы в гробу те, кто много грешил.
— Забавно, — сказал я и чихнул. — Наверное, так оно и есть.
Когда мы наконец добрались до насыпи, я был уже буквально измождён усталостью и разгорающейся во мне простудой.
— Бог ты мой! — воскликнул я, сражённый внезапной мыслью. — У вас же нет при себе лопаты!
Мне даже представить себе было жутко, что сейчас господин Торф всплеснёт руками, засуетится, и после тысячи извенений побежит домой за лопатой, а я буду битых полчаса мокнуть здесь, у насыпи, рядом с телом господина Ниппельмана.
— Зачем бы я нёс с собой лопату, — до странности спокойно отозвался господин Торф. И улыбнулся, показывая мне на инструмент, валявшийся у самых шпал железной дороги. — Тут часто кого–нибудь хоронят, — пояснил он, — поэтому лопата лежит здесь всегда.
— Замечательно! — не удержался я от вздоха облегчения.
Лопата была всего одна, поэтому работа шла не споро. Могилу копал, конечно, я, поскольку господин Торф едва держался на ногах от усталости, да и к физической работе был, кажется, не очень приспособлен. Копать было трудно, потому что непрекращающийся дождь глубоко промочил землю, и она тяжёлыми комьями налипала на лопату. К тому же было скользко и мокро, а вдобавок стремительно темнело. «Не опоздать бы на поезд ещё раз», — думал я, работая без остановки и только ежеминутно чихая.
— Завидую я вам, — вздыхал иногда господин Торф. — Вашей молодости, силам… Столько времени нести тело, а потом ещё и с такой энергией копать могилу… Эх, были ведь и у меня годы!..
Я улыбался его грустным тирадам и чувствовал, что вот–вот рухну от усталости в выкопанную могилу, и господин Торф засыплет меня землёй вместе с господином Ниппельманом.
Время тянулось медленно, яма почти не увеличивалась, но к чести господина Торфа следует сказать, что это не вызывало у него никакой досады, он не сердился на мою нерасторопность и то и дело интересовался, не устал ли я, и предлагал отдохнуть. А я копал и думал о своих вещах — не забыл ли начальник вокзала связаться насчёт них с начальником поезда. А может быть, лучше было бы, если бы он забыл… Тогда отпала бы необходимость объясняться со всем этим сонмом железнодорожных служащих…
Наконец, могила была готова. Мы взяли окончательно промокшего господина Ниппельмана (слава богу, простуда ему уже не грозила) за руки и за ноги и как могли осторожно опустили тело в место его вечного упокоения.
Закапывание могилы прошло значительно быстрее, потому что господин Торф как мог помогал мне, ногами сталкивая комья и целые пласты мокрой земли и грязи вниз.
— Надо бы как–то отметить могилу, — сказал я, когда с делом было покончено. — Потом вы, наверное, положите сверху плиту или поставите памятник, но чтобы не потерять могилу надо что–то придумать.
— Да просто воткните в изголовье лопату, — с лёгкостью нашёлся господин Торф.
И правда! Я подивился его находчивости и сделал как он сказал. Но сначала мы кое–как отскребли лопатой наши туфли от налипшей грязи.
Потом господин Торф прочитал над могилой молитву и сказал краткую речь: «Покойтесь с миром, господин Ниппельман. Я не сержусь на вас за то, что вы решили покончить с собой в моём доме».
Я посчитал себя обязанным тоже сказать пару слов о покойном, но я, к сожалению, ничего о нём не знал, поэтому вымолвил только: «Надеюсь, вы не в обиде на меня, господин Ниппельман. Я старался как мог, но разве в такую погоду выкопаешь настоящую добротную могилу».
— Зря наговариваете на себя, молодой человек, — пожурил меня господин Торф. — Могила вышла отличная, я бы и сам был доволен такой могилкой.
Потом он как по волшебству извлёк из кармана тонкую фляжку и мы выпили по глотку доброго коньяку, после чего отправились восвояси. Господин Торф вызвался проводить меня до вокзала, и это привело меня в восторг, поскольку уже ощутимо стемнело, и я совершенно не представлял себе обратной дороги.
Через двадцать минут мы с господином Торфом раскланялись на площади. Он ещё раз поблагодарил меня за помощь и удалился.
А ещё через полчаса я сел на другой поезд и первым делом попросил у проводника горячего чаю и две таблетки аспирина.
Впрочем, чай и таблетки мне не помогли, а жены рядом не было, и к вечеру, под стук колёс, я умер в горячке от острой простуды.
В общем, я так и не знаю ничего о судьбе моих вещей, но теперь она мне безразлична.
Электрик Яков Генрихович Лемке, пятидесяти восьми лет отроду, имел философский склад ума, практически несовместимый с его профессией, поэтому был многоразно и чувствительно бит электричеством самых разнообразных напряжений и сил тока. Задумается бывало Яков Генрихович — ну, скажем, о смысле и роли вопросительного знака в литературе, как зеркале человеческого разума, — а электричество и радо.
