— Ну ты долго сидеть–то будешь там, сыч ты окаянный?! — призвала супруга с подспудной нервозностью, которую уже не могла скрывать.
— Я сейчас, лапушка, — угодливо улыбнулся Яков Генрихович туалетной двери. — Уже иду, уже иду.
И быстро, спешными смазанными росчерками записал явившуюся десятку.
Диавол всегда у двери, а посему, муж, чаще наказывай жену свою.
Положив тетрадь на место и торопливым махом подразогнав беломорный дым, он тощим шагом покинул туалет, в который немедленно и бурно ворвалась супруга, пальнув на ходу в философа молниемётным взглядом. Другой на его месте был бы тут же испепелён одним этим многотысячевольтным ударом, но ведь незря Яков Генрихович подвизался на поприще электрических энергий.
Ночь он почти не спал — прислушивался к храпу супруги и думал вторую главу своего «Домостроя», в которой намеревался изложить для юношества основы симметрий и асимметрий в отношениях полов.
Уснул Яков Генрихович кое–как уже под утро. Ему снился диавол.
«Домострой» так и не был дописан, не был издан, потому что утром наступившего дня на подстанции продолжались профилактические работы, а Яков Генрихович как раз задумался о значении классического образования для укрепления института семьи. А может быть, он просто задремал после бессонной творческой ночи. Как бы то ни было, Костик не успел его перехватить.
А я так думаю, что ведь не зря снился мыслителю враг рода человеческого…
В общем, цельного кодекса не случилось, но его единственная глава обрела широкую известность, ходит ныне в списках и известна как «Десять заповедей Лемке». А я хотел лишь коротко рассказать о том, в каких борениях духа зарождался сей философский труд. Не многие философские труды могут похвастать столь драматичной историей своего создания.
Sic transit.
Тот день начался снегопадом. Снег медленно и густо опускался с хмурого неба на Город, словно белый беспробудный сон.
Потом стали падать куры. В белой сумятице снежинок, пуха и перьев, в сутолоке и гвалте ошалевшие птицы падали с неба и тут же, громко квохча и хлопая крыльями, уносились по первому снегу в сторону птицефабрики. Конвейеру в тот день пришлось потрудиться.
К полудню резко похолодало. И тогда птицы стали падать замороженные — тщательно упакованные в целлофановые пакеты с маркировкой «Doux».
Люди в улыбчивых масках комедии вышли на улицы с корзинами, хозяйственными сумками и мешками.
У многих семейств была в тот день курятина на обед. Многие, однако, не дожили до обеда, попав под куропад.
«А что, зима — не такое уж скверное время», — говорили люди, собирая урожай курицы, и маски их улыбались ещё шире.
«Да–да», — говорили они.
А дети смотрели на куропад и не улыбались — у них не было масок, потому что они ещё не умели их носить.
На кладбище хоронили трамвай. Это был последний городской трамвай, очень старый, очень заслуженный и очень красный, с жёлтой крышей. Большинство считало, что он умер своей смертью, от старости, но поговаривали и так, будто его убило особо большой куриной тушкой. Отрикошетив от трамвая, говорили они, тушка травмировала ещё и двух людей, что стояли на остановке.
При жизни старый трамвай всех доводил до белого каления своей скрипучей медлительностью, необязательностью, несносным характером и крикливыми кондукторами. Но теперь все остро ощущали горечь утраты и не стыдились слёз. Слёзы вытекали через прорези для глаз в масках трагедии и струились по картонным щекам. От этого многие маски размокли, так что горожанам, особо самозабвенно предавшимся скорби, пришлось досрочно покинуть траурную церемонию. Их утешало то, что они могли посмотреть её в вечерних новостях.
Мэр Города говорил речь. Он говорил о том, что с уходом последнего трамвая жизнь не кончается. С доброй улыбкой, — говорил мэр, — трамвай будет смотреть на нас с небес, благословляя Город и его горожан, а также автобусы, троллейбусы и велосипеды.
Речь была долгой, а крупный пушистый снег всё падал и падал, так что к концу церемонии из могилы уже не видно было жёлтой трамвайной крыши.
Наконец все слова были сказаны, и люди в масках трагедии потянулись скорбной процессией мимо могилы, чтобы бросить на тело усопшего горсть земли.
«Вот и умер наш старый трамвайчик», — вздыхали люди.
«Да–а–а… Но пожил он хорошо, обижаться на бога ему было бы грех», — кивали они.
И ещё они говорили: «Только в такие дни и замечаешь, что время не стоит на месте».
А дети ничего не говорили и только плакали. Они очень любили трамвай.
Снег продолжал идти и после полудня, когда из окон потянулись ароматы куриного бульона, цыплят табака, куриной лапши, хе, курников и ещё много чего из того, что может предложить Большая Поварённая Книга, раздел «Блюда из курицы». Сугробы подступали к карнизам первого этажа, заглядывали в окна, переползали с места на место и шептались, шушукались.
В переулке Энтузиастов лавина, сошедшая с крыши бани № 1, накрыла двух лыжников. Они стали легендой.
У торгового центра сугробы загнали автобус девятого маршрута и замуровали в нём полтора десятка пассажиров. Пассажиры грустно смотрели в заиндевелые окна на пустынную площадь, на белое безмолвие, и взгляды их не находили утешения.
