— Ломаете здорово! — громко говорю я. — А вот как будете тумбочки мастерить?
— Увидите! Увидите! Еще как будем! — отвечают те, что поближе.
— Чего, чего? — кричат дальние.
Им передают по цепочке, и оттуда тоже несется:
— Увидите! Посмотрите!
Столбы и доски глубоко ушли в землю — забор был построен прочный, надежный. Мокрая земля липнет к лопате, делает ее тяжелой, неудобной. Дождя уже нет, но еще сыро и зябко. А вокруг столько румяных лиц, и в воздухе такой веселый, несмолкающий гомон! Отлично работают мальчишки! Забор тает на глазах, и наша поляна понемногу сливается с окружающей рощей. Необъятно расширились наши владения, нас теперь оберегает не забор, а высокие сосны и березы, подступающие к нам со всех сторон.
— А будку? Что с ней делать? Тоже ломать?
— Будка без забора — дура! — кричит Король.
— Без забора она и впрямь дура, — говорю. — Так ведь мы сделаем штакетную изгородь — низенькую, красивую — и у будки поставим дежурного.
За эти дни глаз у меня наметался. В толпе ребят различаю ту тройку, что ушла вместе с Глебовым. Они работают как ни в чем не бывало, так же азартно и весело, как все. Лишь изредка то один, то другой взглядывает в мою сторону — даже не с опаской, пожалуй, а просто с любопытством.
До самого ужина мы работаем. А после ужина, когда ребята стоят в вечернем строю, перед тем как разойтись по спальням, я говорю:
— Плетнев, Разумов и Володин, перед сном зайдите ко мне в кабинет.
Они пришли и остановились у порога. Стояли по росту, образуя живую диаграмму: долговязый Плетнев, пониже — Разумов, белокурый, с открытым, хорошо вылепленным лбом и большими синими глазами, и на левом фланге — коротышка Володин, плечистый и весь квадратный, с таким энергичным, твердым подбородком, какими любил наделять своих героев Джек. Лондон.
Володин-то и начинает первый:
— Семен Афанасьевич, вы нас простите, что мы самовольно ушли… А только мы спать в кабинете не будем.
Дело ясное, им уже известно, где и как провел ночь Глебов.
— Почему вы ушли? Ведь вы знаете, что я сказал: без моего разрешения в город уходить нельзя.
— А мы… — Плетнев остановился, словно собираясь с духом, и вдруг выпалил: — Мы решили совсем уйти. Только вернулись за Королем. Мы его хотели уговорить.
— Пришли и видим… — подхватил было Володин.
Плетнев делает рукой короткий жест — так, словно Володин шкатулка, которую можно закрыть, — и квадратный мальчишка мгновенно смолкает.
— Пришли и видим — забор ломают, — говорит Плетнев. — Ну, и мы тоже…
— Забор уже сломан. Зачем же вам оставаться?
Трое переглядываются, переминаются с ноги на ногу, молчат. И тут Плетнев не успевает «прикрыть» Володина.
— Король говорит: еще надо подождать, — произносит эта говорящая шкатулка.
Плетнев смотрит на него бешеными глазами, сжав зубы и, видимо, с трудом сдерживаясь. Ого, у него, оказывается, тоже довольно-таки квадратные челюсти! А Разумов спокоен, только глаза немножко улыбаются. Этот ни с кем и ни с чем не спорит, он просто ждет, чем дело кончится.
— Так, — не спеша говорю я. — Стало быть, хотите дождаться тепла. Мы будем работать, строить свою новую жизнь, а вы будете поглядывать со стороны. Нам, дескать, на все наплевать. Нам бы поесть, отоспаться и дождаться весны. Правильно я вас понимаю?
— Семен Афанасьевич, — развязно говорит Плетнев. — Володин — он дурак. Напрасно вы на него внимание обращаете.
— Володин не глупее тебя. И уж во всяком случае честнее. И он сказал правду. Верно, Разумов?
Разумов опускает глаза. У него длинные, мохнатые ресницы, от них на щеки ложится тень. Он молчит.
— Идите спать. Но вот что я вам скажу: стыдно стоять в стороне, когда остальные работают честно. Таких зрителей никто уважать не станет. А сверх того, предупреждаю: еще одна самовольная отлучка — и я вас больше в дом не пущу. Идите.
Многое, что доставалось Антону Семеновичу ценою крови и бессонных ночей, мне досталось просто, без усилий — по наследству. Я знал, что самая первая, неотложная моя задача — создать коллектив. Я не сомневался, не спрашивал себя, не приводил никаких за и против — я знал. А знать твердо, без сомнений — это большая, ни с чем несравнимая опора и поддержка. Зная, идешь к цели увереннее. Зная, не позволяешь тревоге овладеть собой. Неизбежные препятствия не обезоруживают, они только заставляют еще упорнее искать и, думать.
У опыта нет общей школы, всех своих учеников он учит порознь. Но в те первые дни, уверен, я действовал, как действовали бы сотни, тысячи других на моем месте. Потому что открытие всегда одинаково — и те, кто на корабле, завидев землю, всегда закричат: «Земля!», а не что-нибудь другое только из желания быть оригинальными. Я не был оригинален. Я делал то, что делал бы каждый на моем месте, и еще раз убедился: если человек живет плохо, он равнодушен к тому, что будет жить еще хуже. Но если сказать ему: «Давай будем жить хорошо!» — и если он искренне поверит, что ты хочешь помогать ему, то не будет предела его воле к лучшему, как не положено предела счастью и радости. Это самые могучие рычаги на свете, или, пожалуй, это и есть те самые точки опоры, с помощью которых можно перевернуть мир.
А пока мы переворачиваем все в своей маленькой республике, и я снова и снова убеждаюсь — нет на свете такого человека, который не захотел бы услышать слова: «Давай сделаем так, чтобы было хорошо!» Такие слова слышны далеко, и они будят спящих.
Первые шаги были уже сделаны. Прежде всего ребятам высказано прямое и четкое, не допускающее возражений требование. Без такого требования дисциплинировать разболтанную толпу детей нельзя — об этом постоянно говорил Антон Семенович, и это я снова понял, очутившись один на один с ребятами. А потом видишь — на твою сторону перешел один, другой, третий… Тогда можно сказать, что образовалось ядро и есть на кого опереться. С этим надо спешить.
